– От Страмцова я!
– Ага! – закричал мужичок. – Жив, курилка, что ему подеется! Мы с ним, с Бориской тем, выкорчевывали опиум для народа, мощи Серафима Саровского на пару раскулачивали! Бориска, бывалоче, захлестнет тросом крест, подцепит к «Фордзону»…
– Да вы прочитайте как следует, – сказал я. – При чем тут мощи?
– Я сердцем читаю и в сердцах, – сказал мужичок. – Ум что? Ум подлец. А в бумажке твоей я знаю что. Взроптал ты! Взроптал! Гордыня-то непомерная! Смотри-кася! Ополчился на малых жуколиц! Аника-воин! Стать и поступь богатырская, кровь с молоком…
– Так я насчет крови тут и написал, – пояснил я. – Если каждый ее из меня пить будет, одно молоко останется, а много ли навоюешь с молоком-то?
– Эх, – сказал мужичок. – Аким-простота! Так вот они нашего брата-русака и обводят вокруг пальца. Может, кровь-то тебе пущают для твоего же здравия? Она дурная, лишняя! Ране-то, помню, ото всех болезней кровь отворяли, руду метали… И ведь тянет наш Игренько, сиречь Саврасушко, соху, не спотыкается!
– Может, оно и так, – сказал я. – Только желательно под наблюдением врача, с пиявками, а не с этими тварями…
– А сам-то ты кто? – заорал мужичок. – Перед матушкой-природой ты та же тварь. Ты гордисся, ячисся, тварями их навеличиваешь, а они с нами рука об руку уж тысячу лет идут. Они ведь, изволишь знать, из Византии, из Царьграда явились купно со первые святители, со образы, со святые дары… Ты же их предерзостно под ноги мечешь!
– Я, конечно, не отрицаю историческую роль христианства, – сказал я. – Но как увязать это с моими бытовыми условиями?
– А ты и не связывай, – посоветовал мужичок и отхлебнул кипятка прямо из самовара. – Ты помысли-ка, что жуколицы те, может, память нашу и хранят. Ты его к ногтю – ан, глядишь, капля крови Александра Невского либо Сергия Радонежского пролилась. Гены эти ваши кто зрел? А они вот они. Махонькие, а гляди ты – и татарское иго избыли, и самозванцев, и шведов, и двунадесять языцей… Ты вот мятешься, а послушай-ка лучше древлеотеческую мудрость – былину про Рюрика и Марика…
Опять мне пришлось выслушать тот же самый анекдот, только с какими-то невнятными историческими подробностями.
– Да при чем тут это?
– Что ты за нехристь такой? Как при чем? Они при нас, а мы, стало быть, при них. Кровью повязаны, братка, кровью! Ты не к мыслям прислушайся высокоумным – они чужие, наносные, мысли те с четных этажей, поди, привнесенные… Ты кровь свою послушай: что она вещает?
– Вещает, – сказал я. – Последними словами вещает, даже сказать неудобно. И все про то же вещает: истреби да выведи!
– Ты Священное Писание чел?
– Приходилось.
– Нашел ли там про врагов своих хотя единое слово? Нет. А безвестный певец, что полк Игорев пел, разве помянул их? Втуне искать будешь. А в «Слове о законе и благодати» обрящем ли искомое? А Некрасова подымем? Что он, печальник наш, писал, чего мужики просили? «Чтоб вошь, блоха паскудная в рубахах не плодилася»… То-то. Один ты в гордыне своей сатанинской их заметил. Так и пребудь один, яко изгой либо овца паршивая…
– Сам ты паршивый! – обиделся я. – Ваше дело – выводить это безобразие, а вы его покрываете! Черт знает что! Мужики их спокон веку лучиной жгли! Травы знали!
– Не приведи Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный, – сказал мужичок. – Вы бы рады вместе с ними и избу спалить! А травы – что ж, травы попробуй, греха не будет… Нарви при молодом месяце простого укропу с грядки непременно вдовицы, которая мужа извела. Положи в корчажку, туда же напусти два сорока белых мышей и вари живыми. Варить надо год и один день, а потом кропить по углам и читать воскресну молитву либо заговор: «А пойду я, добрый молодец, противосолонь, а выйду я, пригоженький…»
Заговор был длинный, дослушивать его было ни к чему, из кабинета-избы я пошел прочь по следующему в планчике адресу.
«ТЕПЕРЬ ОБ ЭТОМ МОЖНО РАССКАЗАТЬ»
Следующим был «Отдел экономических причин и социальных следствий», где меня слегка ненавязчиво обыскали. Сделала это секретарша, причем весьма своеобразно: она ни с того ни с сего бросилась мне на шею с криками радости. Руки ее, не забывая обнимать меня, успели побывать во всех карманах и за поясом. Потом секретарша якобы смутилась, извинилась и сказала, что я слишком сильно похож на ее жениха в загранкомандировке, вот она и обозналась.
Я извинился, что я не заграничный жених, и открыл дверь. За столом было пусто. В кабинете была светлая мебель и кремовые шторы. По стенам висели плакаты с матрешками, водкой, черной икрой и другими символами России за границей. Висящий над столом транспарант гласил:
На окнах стояли хрустальные сифоны с водой и хрустальные же высокие стаканы. Пахло хорошим табаком, зарубежной парфюмерией, выгодными контрактами и долгосрочными соглашениями.
– Что же вы стали, голубчик? – раздался голос неописуемой ласковости и доброжелательности. Так не разговаривают даже с детьми и возлюбленными. Так говорят только с любимой собакой начальника, причем недавно ощенившейся. – Проходите, садитесь, можете утолить жажду… Впрочем, спиртное – только для представителей капстран…
Говорил стоящий у окна мужчина в костюме цвета сливочного мороженого. По форме, белизне и лощености его голова приближалась к очищенному яйцу вкрутую, на котором по ошибке выросла сотня- другая волосков. Самым ярким пятном на лице были появлявшиеся во время говорения зубы из червонного золота. На лацкане пиджака прилепился круглый значок с веселой рожицей и надписью «Кип смайлинг!».
