Но такое водилось по всей стране. Настоящая же, бесповоротная беда случилась позже, уже во время большой войны.
Тёмной зимней ночью 1942 года, когда над городом бушевала небывалая пурга, маленький Малютин потрясён был взрывом, взметнувшимся на площади Красных Жертв, бывшей Колокольной.
Поднятые по тревоге чекисты, милиционеры и пожарные не сразу сообразили, что произошло, – искали вредителей и поджигателей, причём довольно успешно.
На самом деле это была не вражеская мина, но дружеская помощь по ленд-лизу. «Бостона» перегонял с Чукотки не шибко опытный экипаж, ветрище дул неистовый, мороз был ему под стать, ребята заблудились среди бушующей бездны… Такое случалось обычно над тайгой, но тут груда металла с остатками высокооктанового бензина обрушилась на малютинский краеведческий музей. Золотопромышленник Балашов, большой оригинал и меценат, возжелал построить здание в виде египетского Сфинкса, чтобы простояло века и эоны. Но хватило и тридцати лет. Спасать было некого и нечего.
Мало того. Первый секретарь малютинского обкома партии товарищ Задерихин от взрыва малость тронулся и вообразил, что враг у порога. Он ни на секунду не растерялся: приказал собрать все партийные архивы и вообще документы всех госучреждений, свезти собранное в ближайший овраг и там сжечь, обеспечив оцепление.
Безумие первого лица по цепочке передалось всем остальным. Для любой бумаги настала Варфоломеевская ночь. Спалили всё, что не было уничтожено в предыдущие лихие годы. Три дня носился над Малютином пепел… Город, как человек, до срока поседел и утратил память окончательно…
Дурака Задерихина расстреляли, но и на том свете не было ему покоя.
Взвыли не по-хорошему малютинцы, когда после Победы пришлось им восстанавливать все справки, прописки, права и прочие документы. Жизнь и без того была тяжёлая, а задерихинское художество сделало её и вовсе невыносимой.
Город приходил в себя, словно боец после тяжкого ранения с амнезией. Он вырос, распространился по обоим берегам реки Алды вдоль железной дороги, оброс тяжкими корпусами эвакуированных заводов, временно-вечными бараками, сталинским ампиром, потом штампованными пятиэтажками. Восстановили и музей, только вместо Сфинкса встала типовая унылая песня стекла и бетона. Уныние царило и внутри: вымпелы передовых бригад, групповые портреты с партконференций, чучело росомахи, небольшая пушка, якобы собственноручно отлитая Петром Великим…
Но должна же быть хоть какая-то история!
Место фактов нагло, по-хозяйски, заняли легенды. «Полнится легендами земля малютинская!» – писали журналисты и ничуть не преувеличивали.
Основателю города, казачьему атаману по имени Агафон Басалай, приписывали сперва самое пролетарское, а потом и самое княжеское происхождение от Всеволода Большое Гнездо. Видно, Басалай, выпав из этого самого гнезда, крепко приложился головой, коли дал острогу название в честь заплечных дел мастера Малюты Скуратова – ведь время называть русские города именами палачей ещё не настало.
Всякий уважающий себя коренной, матёрый малютинец выводил свою родословную от первопоселенцев; выходило, что атаман привёл на берега Алды не меньше, чем группу армий. В доказательство малютинец обычно показывал новенькую нагайку, переходившую от отца к сыну в течение нескольких поколений. Особенно хороша была форменная одежда малютинских казаков: околыш кубанский, погоны терские, лампасы уссурийские, папахи даурские…
Малютинцы же некоренные либо принимали всё на веру, либо слагали свои легенды, принесённые со всех концов Советского Союза.
Так, почти в каждом доме среднего возраста утверждали, что строившие его заключённые замуровали в стену живого злодея-прораба либо, из вредности, спичечный коробок со спящими клопами. Блочные хрущёвки похвастаться замурованным прорабом уже не могли, но клопы их тоже не миновали.
В любой из школ некогда учился незаконный внук Кагановича.
Во всяком предместье существовал свой пьяница-отец, пропивший валеночки сына, отчего малютка отморозил конечности и кричал: «Папа, папа! Отдай мои ножки!»
В тех же местах в погребе под воздействием радиации вырос гигантский маринованный гриб-мутант, начисто растворивший оплошавших хозяев.
Каждый мало-мальски приличный особняк в стиле модерн считался подарком пламенного купца Герантиди своей любовнице.
Одна из улиц носила имя не менее пламенного Ладо Кецховели; чем пламенел товарищ Ладо, уже никто не помнил, зато сложили историю о девочке Ладе Кецховели, которая подслушала разговор папы-вредителя с турецкими шпионами и доложила куда следует. В доказательство показывали небольшую статую пионерки в шароварах и с лыжами – она же ведь не просто так поставлена посреди цветочной клумбы! Статуя была выкрашена бирюзовой масляной краской – говорили, что для секретности, потому что чудо-девочка всё ещё живёт и активно действует среди нас.
Малоизвестный здешний бандит Игуля Расписной считался королём всех воров в законе союзного масштаба. Известен был даже номер камеры, в которой он томился и которую загадочно покинул, нарисовав угольком на стене автомобиль «Победа». Кроме того, он проиграл в карты всех женщин города, носивших чёрные чулки.
Много чего можно наплести на пустом месте!
Всё это Дядька Серёга излагал молодому герцогу, стосковавшись по внимательному слушателю, пока Лидочка летала на хозяйстве и безжалостно колотила об пол не поддававшиеся отмытию тарелки.
– Женю я тебя, Дядька! – то и дело вопила Леди. – Или «умный дом» закажу в Японии, чтобы само всё делалось, а ты только чипами в голове перебирал! Одни кролики на уме – от них уже проходу нет! И на грядках ничего нет – всё на корню сжирают!
– Что я их – убивать должен? – возмущался Сергей Иванович.
А в остальном всё было хорошо и уютно, и камин сейчас, в дождь, горел уместно, и какой-то «нью- эйдж» негромко лился из динамиков, и вискарь шёл под пельмешки за милую душу.
