– Никогда в жизни мне не было так хорошо, чтобы захотелось жить вечно, а вот теперь, кажется, накрыло…
Во дворе разбойничьей усадьбы сидели за столом трое печальных людей в тельняшках. Другой подходящей одежды после бани у Дядьки для гостей не нашлось. Кум Понсиано сразу же стал походить на бывшего десантника в День Победы, а Вера Игнатьевна резко помолодела, вспомнив, что много лет назад она вот так же бегала по общежитию МГУ в тельняшке студента-историка Серёжи Туркова, и кликали они друг дружку «котиком» и «зайчиком», и дико при этом хохотали…
– Я был уверен, что ты за цеховика своего замуж пошла, – сказал Сергей Иванович. – Да, сеньор Понсиано – кто бы мог подумать, что первая университетская красавица пойдёт в школу преподавать? В пригороде?
– А это чтобы котик не думал, что за понтами погналась, – устало сказала Вера Игнатьевна. – Представляете, кабальеро, этот дурак мне всё время твердил, что я слишком хороша для него, провинциала, что меня непременно или кавказец, или мгимошник у него отобьёт, а он-де не перенесёт такого позора… Трус ты, Серёжа! Я сперва вообще хотела с одним парнем с биофака на камчатскую станцию уехать – вот мол, как я светской жизнью дорожу, да его браконьеры застрелили…
– Комплекс титулярного советника, – развёл руками Дядька. – Ну по всем статьям мне такая женщина не полагалась! Другой класс! Тебя художники рисовали, скульпторы лепили! Зайчик, ну что бы тебя со мной ждало? Конура в коммуналке? Меня к тому же за самиздат доставали, не мог я в Москве остаться…
– И так, и так была конура, – сказала учительница. – Нет, думаю, не дождёшься, котик, что я за гражданина начальничка выскочу или за авторитетного вора. Никакой женщине не нравится, когда о ней как о шлюхе судят. Даже самой шлюхе. Гордые мы были, кабальеро, а в те годы гордость не предусматривалась…
– Ни хрена это не гордость, а слабость, – сказал Сергей Иванович. – Можно было и тогда совестью не торговать, только трудно. Оттого и пили в три горла…
– Вот оно, русское оправдание! Наконец-то! Обосновал!
– А что? Пришлось бы мне всю жизнь смотреть, как ты копейки считаешь да платья перешиваешь?
Кум Понсиано слушал бессвязные, но почти понятные речи, и перед глазами его вставал никогда не виданный им перрон Ярославского вокзала, поливаемый трёхдневным дождём, и глядела вслед уходящему поезду тоненькая светловолосая девушка в офицерской плащ-палатке, накинутой поверх роскошного платья, в котором она сбежала накануне из ресторана «Арагви» со своей собственной свадьбы… Ехать ей самой было некуда, возвращаться – тоже некуда…
По двору бегали Чуня с новообретённым товарищем, развлекались какой-то непонятной людям игрой с применением камешков, живых цыплят и пустых консервных банок. Друг Чуни походил одновременно и на чёрного лемура-руконожку, и на французского бульдога.
Кум Понсиано сообразил, что древняя ссора влюблённых вот-вот вспыхнет по новой, кашлянул и сказал:
– Сеньор Серхио, вы учёный человек – как нам объяснить это чудо?
Вера Игнатьевна проглотила очередной упрёк и перевела.
Дядька поглядел на чертёнка без всякого почтения.
– Разве это чудо? Вот то, что мы с Верой встретились, действительно чудо, рука провидения и всё такое… А он… Мало ли феноменов? Теперь думать надо, как его от передовой науки уберечь… Не было забот…
– У него ведь были хозяева, сеньор Турков, это опасные люди!
– Мне вот что опасно – Лидка не звонит! Знает, окаянная, что я тут психую – и не звонит! И герцога своего выстроила – ни слова поперёк…
Сеньор Давила уже разглядел снимки на стенах и понял, в чей дом они попали. Нет, не прав учёный сеньор Серхио, это вовсе не провидение, а нюх старого сыщика…
– Значит, тут ты всю свою жизнь и прокантовался? – спросила Вера Игнатьевна.
– Не всю – семь лет под Пермью советской власти на память оставил, – сказал Сергей Иванович. – И жил не тут, а в подвале музея… И дача, в сущности, Лидкина… Ну и что? Набоков, и тот дома не построил…
– Вложила бы я ума твоей племяшке, – сказала Вера Игнатьевна. – Видно, такая же вот самолюбивая идиотка выросла…
– Да, характерец вроде твоего, – согласился Дядька. – Герцога мы кинем, а выйдем мы за слесаря, чтобы пил-колотил…
Кум Понсиано смотрел-смотрел на йорка с бушменчиком, потом встал, подошёл к ним и присел на корточки, вникая в игру.
– Славный мужик, – кивнула Вера Игнатьевна. – Занесли же его черти в вашу глушь…
– Ну, он-то как раз по делу, – сказал Дядька. – Премию девочка заслужила, раз такой вой поднялся… Представляешь, зайчик, меня чуть самого туда не утянуло, в эти Три Холма… И мелодия эта заразная… Но полечился, проспался – и ничего…
Кум Понсиано уже упоённо декламировал Чуне и чертёнку какую-то испанскую считалку, а те внимали, задрав морды.
– А сам-то ты как считаешь – это опасная вещь? – спросила учительница.
– Была бы опасной, кабы в Малютин не вернулась, – сказал Сергей Иванович. – Такая уж тут местность, что астероид Икар врежется – и никто не заметит, только болотина сбулькает. Стоило Тунгусскому метеориту над нами мелькнуть – и где тот метеорит? Один пшик…
– Вся жизнь… – сказала Вера Игнатьевна и взяла Дядьку за руку. – Вся жизнь могла пролететь, как один день, а я эти дни проклятые считала, как Робинзон Крузо… Кто мне их вернёт?
