скверное тамошнее вино за здравие уцелевших и за упокой павших…
– Так вы солдат, милорд, а не придворный шаркун? Это хорошо, умелый солдат да старый моряк – это уже сила. Мы непременно что-нибудь придумаем… Так вот, когда вы пили действительно скверное вино на дымящихся развалинах, далеко-далеко, на самом горизонте, виднелись паруса. Это старушка «Вирджиния слим» спешила убраться от проклятого города. А на ее борту находился ваш покорный слуга. Правда, капитану Сдохли пришлось пожалеть, что он взял меня в команду. Нет, мы его посадили в шлюпку с припасами – все честь по чести. За потерю корабля королева хотела было его повесить, но сжалилась. Теперь его, я слышал, законопатили послом в какую-то дыру на востоке.
– Я даже знаком с данным джентльменом, поскольку проживаю в этой самой восточной дыре, – сказал граф Пихто. – Действительно, свинья редкостная. Даже для стрижанца.
– Простите, сэр. Простите, ваша светлость. Я не хотел оскорбить ни вас, ни ваше отечество. Вы уели меня, милорд, вы поставили старика Баррахлоу на место. Теперь я вижу, что вы настоящий командир.
– В таком случае, боцман, продолжайте ваш рассказ о Чизбурге и его ужасах. И не отвлекайтесь ни на что иное.
– Слушаюсь, сэр. Так вот, началось все это с того, что я списался в Чизбургской бухте с «Партагаса». Мы привезли в Чизбург уголь и еще какую-то дрянь. Возить по морю уголь – представьте себе! Паруса стали серыми от угольной пыли, а парусам, милорд, до?лжно быть белыми… Ну, в особых случаях – черными. Словом, надоели они мне. Кормежка – дрянь, жалованье – гроши… Думаю, посижу-ка я здесь и подожду порядочного корабля. Крепость неприступна, море чистое – бонжурского флота и близко не видно, боялись они нас, да и сейчас побаиваются.
Сижу. Жду. На горизонте ни паруса. Деньги кончаются, осаде и конца нет. Потом этот знаменитый приступ был, когда все гремело… Врать не стану, не видел, проспал в одном веселом доме. Чизбургцы празднуют победу, там поднесут стаканчик, там кружечку… Но это же не дело! Надо найти хоть какой-нибудь заработок! А в Чизбурге с этим туго. Там тогда этот колдун был главным, Примордиаль пресловутый. Он много чего придумал, чтобы людям труд облегчить, оттого и безработица там была. Облегчил, называется… Поверите ли, милорд, я даже отхожие места соглашался чистить – не надо, говорят, они у нас сами водой омываются. Комендант этот еще отвратительный, Кренотен, ко мне присматриваться начал – не стрижанский ли я шпион. Всюду одно и то же.
И я, милорд, дошел до крайней степени падения: согласился стать помощником палача… Может, вам неинтересно, ваша светлость?
– Продолжай, – приказал граф Пихто. – Сейчас как раз самое интересное и начинается…
– Палач у них погиб со всей свитой во время вылазки – они убитых бонжурцев ходили обдирать. Но, на мое счастье, пришел доброволец – под маской, как положено. А то бы мне самому пришлось меч в руки брать – вот до какой крайности дошел!
Я с этим палачом попробовал разговориться, только он оказался неразговорчивый – подай, принеси, наточи, помалкивай.
Я на море смотрю, жду паруса – может, думаю, и пронесет, не успею опробовать новое ремесло.
Не пронесло. Назначили казнь. Ну, мы, то есть мастер с командой, не знаем – кого будут казнить, за что, да и не положено нам этого знать.
Казнь была какая-то… ну, скромная, что ли. Народу не нагнали, так, кое-кто толпится. Ждем, когда приведут казнимого. Комендант тут же стоит. И выводят девушку в ярко-алом платье. Будто ее не из каземата вытащили, а сама она вышла с бала на свежий воздух – отдышаться. Улыбается, словно невеста, и такая у ней ясная улыбка была, что я после того целый год на портовых шлюх даже не глядел, видеть не мог ихних физиономий.
Палача моего словно паралич разбил. Комендант же, морда вся в бородавках, спрашивает: «О чем задумались, мастер?» А тот отвечает: «О любви и смерти, мэтр Кренотен, о любви и смерти».
Девушка как это услышала, бросилась палачу на шею и что-то шепчет ему на ухо – должно быть, просит, чтобы вернее ударил или вообще отказался, а пока нового заплечника найдут…
И вдруг я понимаю, милорд, что это все подстроено. И что не будет никакой казни. И что мастер-палач с этой девушкой знакомы, и что мэтр Кренотен с ней в заговоре, и не придется мне сквернить себя проклятым ремеслом. Радостно мне стало, но ненадолго.
Комендант читает приговор: девицу Алатиэль, выдающую себя за эльфийскую принцессу, казнить как бонжурскую шпионку.
Палач мне показывает – связывай, мол, руки. Вязать-то я умею, стараюсь, чтобы не было больно. Все равно же это все сейчас кончится. Ей даже волосы не остригли.
Но он, гляжу, берет ее за шею, становит на колени и прижимает голову к плахе. Волосы небрежно так в сторону сгреб. Комендант от смеха давится. И говорит: «Кончайте комедию, капитан Ларусс». Я хорошо это имя запомнил, милорд.
И тут свистнул меч! Это не палаческий был удар – солдатский! Уж я-то знаю!
Отрубленную голову полагается показать народу, только показывать-то уж было некому: комендант Кренотен сорвался с места и побежал, как будто за ним морские собаки погнались. И стража, видя это дело, подхватила алебарды – и прочь. И народ, какой был, в страхе разбежался. Не такого они все ждали конца.
Я осторожно взял голову – ни одного волоска не срезано, вот уж удар! Положил в корзину на опилки. Тело, как полагается, выпрямил, положил рядом. Смотрю – на площади только мы двое и остались. Он сел прямо на окровавленную плаху, положил подбородок на рукоять меча и застыл.
Я спрашиваю: может, вина, мастер? А он говорит – нет, раздобудь-ка мне факел, да пару свечей, да огниво, да трут и еще проверь – хорошо ли горит…
Пока я бегал по лавкам, наступил уже и вечер. Возвращаюсь – он как сидел, так и сидит. Принял мои покупки, дал мне золотой и пошел прочь. А что с телом делать, спрашиваю так осторожно. А что хочешь, отвечает. Тело казненного есть собственность палача. В случае отказа – его помощника. Недаром из-за этого в палачи идут всякие сквернавцы, но я-то – моряк!
И вот сижу я, милорд, на его месте и чего-то жду. Может, того, что похоронная команда сама придет. Или суждено мне этот золотой на погребение истратить…
