долетавшие даже сквозь шум стройки.
– Не… аим… сквернять!.. Дело… осподне… тое дело! Не… пусти… вятотатства… ашей… мле!
– На нашей земле! – передразнил Степан злобно, натягивая ботинок. – Как же! Это не ваша земля, а наша, о чем у нас документик соответствующий имеется. Ты чего такой кислый, Петрович? Или тебя его речь не вдохновляет?
– Я где-то свои таблетки забыл, – сказал прораб и, словно в подтверждение, похлопал себя по карманам, – а мне без них неуютно. У меня по весне всегда давление скачет.
– Где ж ты их мог забыть? Дома?
– Не знаю, Андреич. Но где-то забыл. Степан завязал ботинок и разогнулся.
Он испытывал почти мистический страх перед сердечными и всякими такими болезнями. Мама умерла от сердечного приступа. И еще оттого, что ей вечно было недосуг обратить на себя внимание.
– Давай я пошлю кого-нибудь в аптеку за этими таблетками, – предложил он прорабу, – домой я тебя все равно не отпущу, не надейся, а лекарство запросто привезут.
– Не надо, – перепугался прораб, – зачем? Я не могу…
– Я могу, – перебил его Степан. – Ну что? Послать? – Одним ухом он слушал стройку, а другим – митинг, и ему хотелось, чтобы прораб не забывал свои таблетки.
– Нет, нет, что ты, Андреич! Я еще в машине не смотрел, может, я их в машине того… вытряхнул. Спасибо тебе.
– Павел Андреевич, у них митинг начался, – выпалил подбежавший охранник, – грузовик с панелями остановили и не пропускают.
– … твою мать! – пробормотал Степан. – А менты где?
– К воротам двинули.
– Саш, что хочешь делай, только чтобы мордобоя в рабочее время не было! На территорию никого не пускать, а за территорией пусть хоть оборутся! С грузовиком я сам решу. Петрович, дуй к работягам, хоть за руки и за ноги всех держи, только чтобы у ворот я никого из наших не видел! Черный! – заорал он, увидев вдалеке Вадима, который скакал через песчаные кучи в сторону заградительной сетки. – Черный, стой!! Звони в администрацию, пусть они сами как хотят разбираются со своими жителями! Скажи, что у нас весь график на… пошел и что мы их заставим неустойку платить! Слышишь?! И особенно не миндальничай, я потом сам позвоню и всех, кого надо, задобрю! Да, скажи, что ты сию минуту звонишь в передачу «Человек и закон», что у тебя там продюсер знакомый и что они через полчаса здесь будут, понял?
– Понял! – издалека проорал Чернов и поскакал к конторке.
– Ну что ж, – сам себе сказал Павел Андреевич Степанов, – если враг не сдается, его уничтожают, – и вышел «в народ», за хлипкую заградительную сетку. Охрана бросилась было за ним, но решительный Павел Андреевич остановил ее, приказав оставаться по ту сторону линии обороны.
Леонид Гаврилин вещал, стоя на ячеистом железном ящике из-под молочных бутылок, наполовину ушедшем в песок. В руках у него был алюминиевый мегафон, и он почему-то напомнил Степану пионервожатого советских времен, призывающего пионеров стоять кучнее.
«Пионеры» и так стояли довольно кучно, так что «вожатому» приходилось вещать прямо в запрокинутые к нему физиономии. Впрочем, особенного энтузиазма собравшиеся не проявляли, это Степан заметил сразу. Кучка подростков у самой сетки вяло покуривала и обсуждала какие-то вчерашние приключения, употребляя в основном три ключевых слова. Даже Степан, привыкший общаться с работягами, подивился скудости их «великого и могучего». Мужики в телогрейках – почему они вечно в телогрейках, когда на улице почти двадцать?! – сидели на корточках, глядя прямо перед собой, в какую-то неведомую точку пространства. Шумели одни бабки с плакатиками.
Грузовик с панелями фырчал в отдалении. Его водитель, высунувшись из окна почти до пояса, смотрел на происходящее с искренним интересом.
Не чувствуя ничего, кроме раздражения и досады, Степан протопал прямо к ящику из-под молочных бутылок и решительно взял Леонида Гаврилина за тощее запястье руки, в которой тот держал алюминиевый рупор.
Гаврилин дернулся и скосил на Степана испуганные, налитые кровью глаза.
– Погоди, браток, – попросил Степан душевно, – дай я скажу. А ты потом продолжишь.
Леонид Гаврилин что-то протестующе пискнул, как будто икнул, но рупор опустил и руку дернул решительно, хотя Степан держал крепко.
– Вот что, дорогие граждане и старушки, – начал он сурово. От этих неизвестно откуда взявшихся «граждан и старушек» ему неожиданно стало весело, как студенту, который проваливается на экзамене и уже знает, что непременно провалится, а потому терять ему все равно нечего. – Вы можете стоять тут хоть до послезавтра, если милиция не разгонит, а она вас как пить дать разгонит, потому что митинг ваш несанкционированный и отвечать за него никому не охота. Я начальник этой стройки, и я вам решительно заявляю, что мы тут строили, строим и будем строить, пока все не выстроим.
Старухи заголосили что-то о святотатстве, мужики поднялись с корточек, а подростки приблизились, радуясь неожиданному развлечению. Может, еще и подраться удастся, а они на такую удачу никак не рассчитывали. Однако Степану было наплевать, на что именно они рассчитывали.
Ему нужно было работать, а они мешали. Только это имело значение.
– Мой грузовик сейчас заедет в ворота, и вы его пропустите. И все остальные грузовики вы пропустите тоже. Орать тут можете сколько хотите, только нам не мешайте! Если еще хоть одна машина встанет на въезде, я вызываю ОМОН. А до ОМОНа и мои ребята вполне справятся. И никаких кулачных боев не будет, – прикрикнул он на оживившихся подростков, – будут дубинки и слезоточивый газ! – Этот газ он придумал для пущей значительности. – Ваши действия незаконны, ваш активист об этом знает, поэтому с этой секунды за вашу жизнь и здоровье отвечает он. Лично. – Степан повернулся к Леониду Гаврилину и спросил душевно: – Это понятно?
– Больно прыткий! – закричали из толпы. – Образованный больно! Ты скажи лучше, зачем на святом
