любой и обнаружить его вместе с доской, если только правда, что ударили ее именно доской!
– То есть ничего не происходило, да? – продолжал допытываться Ники. – Ты выпила свой кофе, съела свою булку и…
– Я не ем булок. Я ела салат.
– Ты съела салат, поднялась и пошла. Кто-нибудь из наших был в это время в буфете? Может, тебя на лестнице кто обогнал? Или в лифте с тобой ехал?
Она задумалась, вспоминая.
– Никто не обгонял и не ехал, а народу было полно! Только я не очень смотрела. Мы с Леной Малышевой там повстречались и разговаривали, а потом, когда сообщение пришло, я вернулась сюда.
– Какое сообщение?
– Да обыкновенное! Что тут с подводками проблемы и чтобы я возвращалась.
– Кто его прислал?
Она пожала плечами.
– Кто-то из редакторов.
– Кто именно, Алина?
– Да можно посмотреть. Где мой телефон?
Мобильник висел у нее на шее. Неизвестно зачем во время разговора она повесила его на себя. Ники пальцем показал куда-то в середину ее груди – жест вышел на редкость неприличным.
Сейчас же. Немедленно. Как только за мной закроется дверь кабинета…
Что?.. Он позабыл, что именно должен сделать так срочно.
Ах да. Позвонить Свете и договориться о романтическом свидании. То есть не Свете, а Лене. Да, точно Лене.
Сообщения в памяти телефона не было.
Бахрушин долго получал и согласовывал какие-то разрешения и тихо бесился от того, что это происходит так медленно. Все согласования укладывались в рамки «нормального рабочего процесса», потому что в Кабуле он – обычный журналист, один из многих, и местным начальникам наплевать на него, как и на всех остальных.
Было холодно, и низкие рваные тучи цеплялись за серые горы и оставались на них, как пришпиленные. Вниз, на город стекали только облака, но этого было достаточно, чтобы все вокруг выглядело мрачным, словно черно-белым.
Ему нечем было заняться, пока не получил разрешений и бумаг, он не мог не то что выехать из города, но даже выйти за переделы гостиничного двора. Колеса многочисленных машин превратили его территорию в непролазное топкое болото, посреди которого всегда горел костер. Бородатые люди в длинных халатах и камуфляже сидели вокруг огня в кружок, говорили так громко и агрессивно, что казалось – вот-вот подерутся!
Сердце сильно болело, и нитроглицерин почти не помогал, особенно по ночам.
Ольга будет очень сердиться, если узнает, что у него болит сердце. Она всегда на него сердилась, когда он болел, – так волновалась, что не могла с собой справиться.
Ольга будет сердиться, а он отшучиваться, и все встанет наконец на свои места.
Если только она жива.
Если бородатые люди со злыми глазами пока сохранили ей жизнь. Временно.
На той самой военной базе, где его жена и Ники Беляев были в последний раз, он оказался только под вечер третьего дня – замученный, усталый и мокрый с головы до ног. Кокча разлилась, и переправа оказалась трудной и продолжительной. Журналисты, приехавшие вместе с ним, моментально растворились в подступающих со стороны гор сумерках. Им надо было успеть хоть что-то снять до наступления темноты, а Бахрушин отправился искать командира.
Никто долго не понимал, кто именно ему нужен, или делал вид, что не понимает, – здесь все так обращались с иностранцами, словно те и не люди вовсе, а некое подобие говорящих животных!
Охранник возле камышовой будки долго и пристально рассматривал его документы, а потом так же долго объяснялся с напарником – размахивал руками, говорил возбужденно и громко. Бахрушин курил и разглядывал жемчужные горы, которые стремительно пожирала темнота. Потом в перепалку ввязался переводчик, а может, они и не ссорились, а вели дружеский и конструктивный разговор?
От близости этих самых гор ломило затылок. А может, от ненависти – совсем недавно он вспоминал про налет цивилизованности и про то, как он тонок! Где-то в середине гор его жена. Жена и три парня- журналиста, ни за что ни про что попавшие в ад.
Всякие глупые детские мысли лезли ему в голову – вроде той, например, что, если бы у него был гигантский бульдозер, а лучше инопланетная космическая установка, он срыл бы горы до основания, и нашел бы Ольгу, и забрал домой, и поил бы ее чаем, и делал бы еще что-нибудь сентиментальное и немыслимое, и больше никогда и никуда не пустил бы ее!
– Хей! – сказал кто-то из бородатых и ткнул его в плечо. Бахрушин оглянулся.
Бородатый показывал автоматом куда-то за камышовую будку, и переводчик кивал как заведенный, но ничего не говорил, и Бахрушин понял, что должен идти туда.
Тропинка пропадала за ближайшим поворотом, как будто в пропасть сваливалась, а может, и сваливалась, потому что в темноте тихо шуршало, камушки сыпались, стекали куда-то. Свет единственного фонаря на будке сюда не доставал, и дальше начиналась непроглядная темень. Именно про такую говорят, наверное, – хоть глаз выколи.
