– Ты сказала, что сильно меня любила, – сказал Сидорин мрачно, – я должен понимать это так, что теперь ты меня уже разлюбила?
– Я тебя не разлюбила, – помолчав, ответила Нина, – вряд ли я вообще смогу разлюбить тебя, Володя. Для меня есть только один человек. Ты. Все остальные для кого-то другого. А для меня ты. Жалко только, что у нас это так… не совпадает.
– Ну вас к черту! – вдруг в бешенстве крикнул Сидорин. – Совпадает – не совпадает, любовь – не любовь, какие-то слюни, сопли, вопли! Слушать не желаю!
– Не слушай, – сказала Нина и улыбнулась.
Он посмотрел и тоже улыбнулся.
Она ткнула в пепельницу сигарету, стремительно поднялась и с силой поцеловала его в губы.
Целоваться было очень неудобно, Сидорину приходилось закидывать голову, а Нине придерживать рукой его затылок.
В голове у него вдруг стало темно и горячо, и все трудные мысли скукожились и потемнели, как осенние листья в костре. Среди этих скукожившихся мыслей была только одна, по-настоящему важная – еще чуть- чуть, и он непременно упадет с хлипкой табуретки. Упадет вместе с Ниной, которая прижималась к нему с необыкновенной силой.
Если они упадут, никакого продолжения не будет. Они разбудят Машку и погасят это свирепое темное пламя, которое бушевало в голове у Сидорина.
Больше всего на свете ему хотелось, чтобы оно продолжало бушевать.
Как там она сказала?
«Для меня есть только один человек. Ты».
«Я?! Господи помилуй, неужели я?»
Кое-как Сидорину удалось поднять себя с табуретки, и он подхватил Нину, как давеча Машку.
Ее шея оказалась очень близко, и он впился в нее как вампир. Он даже чувствовал себя вампиром. Ему непременно нужно было получить ее, напиться ею, иначе настанет день – и ему придет конец.
– Володька, синяки останутся, – из дальнего далека произнесла Нина.
Черт с ними. Черт с ними, с синяками.
Он никогда не оставлял на ней синяков. Придурок.
Ее шеи было мало. Он должен был получить ее всю – целиком и немедленно. Если он ее получит, может быть, у него появится шанс.
Она сказала, что не разлюбила его. Она сказала, что разлюбить его не сможет никогда.
Вдруг это правда? Вдруг так бывает?
Неожиданно он обнаружил, что она стянула с него свитер и, повиснув головой вниз, расстегивает ремень на его джинсах.
Черное пламя из головы непостижимым образом распространилось вниз и во все стороны. Ему показалось странным, что от его кожи не идет дым. Должен был бы идти.
– Давай закроем к Машке дверь, – попросила она, и он ничего не понял.
Какую дверь? Зачем закроем?
Она вдруг куда-то делась, и он даже зарычал от горя, тычась во все стороны.
– Я здесь, – сказала она, – я дверь закрыла. Пошли.
Древний диван жалобно хрюкнул, когда они на него упали, и протестующе затрясся тщедушным поролоновым тельцем, когда они стали по нему кататься.
– Нина, – попросил он. – Нина!..
Все было как будто в первый раз, и ничего, кроме них двоих, не имело значения – ни милицейские капитаны, ни три работы, ни загубленная жизнь, ни провалившаяся карьера.
Все было так, как и должно быть, и все в мире вдруг стало на место.
Навсегда, понял Сидорин, когда начал соображать.
Кажется, совсем недавно он говорил кому-то про женщин, которые навсегда. Почему он говорил, если сам не знал, что это такое?
Он приподнялся на локтях и посмотрел на Нину. Она улыбалась так, как не улыбалась никогда в жизни. Или это ему показалось? Или он не замечал, как именно она улыбается?
– Как ты думаешь, – вдруг спросила она, – мы все-таки сломали диван?
И потерлась носом о его щеку.
– Просто он никогда не подвергался таким испытаниям, – объявил Сидорин и застеснялся, услышав самодовольство в собственном голосе. – Ничего. Привыкнет. Нина серьезно посмотрела на мужа, но он больше не боялся ее серьезности.
Как это он раньше не догадался, что все так просто?
Он перекатился на спину, но Нину не отпустил. Некоторое время они полежали молча, как бы привыкая друг к другу.
