– Вы любите приходить в свою школу?
– Нет, я как-то об этом не думал. Просто подошла такая дата – пятнадцать лет, и я решил, что нужно пойти.
Ну конечно. Раз дата и официальное мероприятие, значит, нужно пойти. Как же не пойти?
– Во время торжественной части я сидел в зале, потом некоторое время побыл на банкете, поговорил с одноклассниками…
– С кем именно?
– С Диночкой Лесковой, раньше она была Больц. С Дмитрием Лазаренко. Володя Сидорин подходил, наш бывший комсорг. Такие надежды парень подавал, а вот, совсем не состоялся. С Тамарочкой. Да, еще с завучем, Александром Андреевичем, с…
Никоненко перебил, поняв, что Евгений Петрович может так перечислять до утра.
– Вы сказали, что побыли на банкете какое-то время, значит, вы уехали раньше?
– Нет. Я пробыл там до конца. Потом меня приглашали в ресторан, чтобы посидеть небольшой компанией, без толпы и суеты, и я, естественно, согласился.
– Ничего подозрительного вы не заметили?
– В актовом зале или на банкете?
– И там, и там, – сказал Никоненко любезно.
Первушин несколько задумался.
– Маруся Суркова очень вертелась. Я ее видел. Она была как на иголках. Может быть, в свете вашей теории, что стреляли именно в нее, это имеет значение?
Это имело значение в свете теории Алины Латыниной о том, что Маруся таскалась в школу, чтобы посмотреть на Димочку Лазаренко. Скорее всего она высматривала его, потому и вертелась.
– Сидорин был мрачный. Впрочем, насколько я помню, он всегда становился мрачным в Динином присутствии. Знаете, я еще в школе ей очень сочувствовал – трудно терпеть такое навязчивое внимание, какое ей оказывал Сидорин. Однако он вряд ли это понимал.
Никоненко сочувствовал Сидорину, а не Дине, но кивнул, соглашаясь.
– Лазаренко мне показался немного нервным. Он все время оглядывался по сторонам, как будто кого-то искал, несколько раз смотрел на часы, и я даже у него спросил, куда он торопится.
– А он?
– Он сказал, что никуда, просто у него в последнее время много работы и он устал.
– Устал, а на вечер пошел, – поддал пару «Анискин».
– Нас всех время от времени тянет на воспоминания, – изрек Евгений Петрович, – в воспоминаниях подчас самое лучшее.
– И у вас тоже?
– Что?
– Самое лучшее в воспоминаниях?
– У меня есть всякие воспоминания, – сказал Евгений Петрович неожиданно резко, – но школьные, конечно же, одни из самых приятных.
Нет у тебя никаких приятных школьных воспоминаний, быстро подумал Никоненко. Ты так говоришь потому, что школьным воспоминаниям полагается быть приятными и милыми.
– Вы видели ящик для записок на сцене?
– Видел. Тамара объявила, что все могут писать друг другу записки.
– Вы кому-нибудь написали?
– Ну что вы! – Евгений Петрович посмотрел удивленно. – Это такие глупости. Я даже удивился, что их вообще кто-то писал.
– А кто писал, вы не обратили внимания?
Евгений Петрович немного подумал.
– Я видел только, как писал Потапов. Но ручаться не могу. Я просто видел, что он что-то писал, но это вполне могла быть и не записка.
– А, например, доклад, – подхватил Никоненко.
– Какой доклад? – несколько сбившись, спросил Евгений Петрович.
– Вы вышли на улицу вместе с остальными?
– Да, – сказал обиженный на «доклад» Первушин. – Мы вышли вместе с Диной, а потом я ушел вперед.
– Кого вы видели во дворе?
– Сидорина, Потапова с охраной, Марусю Суркову, Диму Лазаренко, – старательно перечислял Евгений Петрович, – еще была какая-то группа из параллельного класса. Сидорин курил.
Никоненко молчал, ожидая продолжения. Продолжения не последовало, и это капитана удивило.
