– Когда вам надоест таскаться? В прошлый раз приходили, до этого приходили, я же сказала, что не отдам ничего, пока завещание не вступит в силу! Тогда приходите и забирайте все! Раз Арни так решил. Только это все обман, и я докажу, что это обман! У меня, слава богу, еще есть мозги!
В этом Никоненко усомнился, едва ее увидев, но вслух высказывать ничего не стал.
– Проходите, – злобно пригласила она, – хотя, будь моя воля, я бы спустила вас с лестницы!
– Меня? – поразился Никоненко, с опаской продвигаясь внутрь полутемной прихожей, заставленной и заваленной настолько, что сразу невозможно было понять, что происходит – переезд? эвакуация? воздушная тревога?
– Вас, вас, голубчик, – с наслаждением прокаркала «Фанни» и пустила ему в лицо струю вонючего желтого дыма. Даже привычный к разного рода дымам капитан Никоненко невольно отшатнулся и глупо помахал рукой перед носом, разгоняя едкое облако. «Фанни» захохотала зловещим смехом и пошла вперед, больно толкнув его костлявым плечом. Понимая, что без нее он ни за что не выберется из нагромождения каких-то комодов, досок, вешалок, рам, тряпок, наваленных прямо на полу, капитан дернулся за ней, ударился о шкаф, и на голову ему съехала целая гора пыльных папок. Бумаги разлетелись, от пыли запершило в горле, Никоненко выругался тихо, но отчетливо. Хозяйка даже не оглянулась.
Перешагнув через бумаги – собирать их все равно не было никакого смысла, – Никоненко следом за удаляющейся спиной свернул за какой-то угол и оказался в громадной кухне с единственным окном, упиравшимся в грязную желтую стену соседнего дома.
В кухне переезд, эвакуация или конец света обретали масштабы катастрофы. На древней плите изнемогал военных времен алюминиевый чайник. Пар из него даже не шел и не валил, а тек непрерывной широкой струей. В раковину, прямо в середину посудной горы, била из крана горячая вода, и затоптанный линолеум был весь залит – очевидно, перед приходом капитана «Фанни» занималась хозяйственными делами. Грязная посуда была везде – на столе, на буфете, на широченном каменном подоконнике, на плите, даже на полу у двери стояла стопка грязных тарелок с присохшей едой. Вдоль стены лежали занозистые, неструганые доски, а на них почему-то стояли мужские ботинки. Пакет с мусором висел на ручке холодильника и вонял невыносимо. Кошка сидела в центре стола, покрытого изрезанной клеенкой, и невозмутимо вылизывала ногу.
«Фанни» решительно прошествовала к раковине и завернула кран, решив, очевидно, что домашние дела подождут. Поскользнувшись на мокром и скользком линолеуме, она схватилась за клеенку. Клеенка поехала, с нее посыпались чашки. «Фанни» с некоторым удивлением посмотрела себе под ноги, подобрала две и вернула на стол. Уселась, подхватила кошку и устроила ее у себя на коленях.
– Ну что же вы? – спросила она у капитана. – Идите!
– Куда? – не понял он.
– В мастерскую, куда же еще! – фыркнула «Фанни» и закурила очередную папиросу. – Вы же пришли, чтобы посмотреть картины Арни.
– Д-да, – согласился Никоненко, вспомнив, что он из художественной комиссии, – а вы кто?
Она посмотрела подозрительно, вытянув тощую желтую шею.
– Вы что, с луны свалились? Я сестра Арни.
– Как вас зовут?
Она вновь презрительно фыркнула, на этот раз неудачно – дым попал ей в горло, и она долго и надсадно кашляла. Кошка смотрела на нее брезгливо, но не уходила. Жалела, что ли?
– Меня зовут Инесса Шеффер, можно подумать, что вы не знаете!
Оказывается, она не Фанни Каплан, а Инесса Арманд. Вполне достойные друг друга персонажи.
– Мой брат умер, и теперь меня пытаются ограбить. Но вы еще пожалеете, что затеяли все это!
– Мы – это кто? – спросил Никоненко, с опаской пристраиваясь на забрызганную чем-то жирным табуретку.
– Вы все! – гаркнула Инесса. – Все прохиндеи и жулики, которым Арни завещал свои картины! Я отдала ему всю жизнь, я вырастила его, я была рядом с ним в самые трудные времена, и вот его благодарность – он не оставил мне ничего. Ни-че-го!
– Как – совсем ничего? – перепугался «Федор Иванович Анискин».
– Только квартиру и десяток картин! И это после всего, что я для него сделала! Я отказалась от личной жизни, я ухаживала за ним, я не пустила на порог идиотку, на которой он женился, а он так поступил со мной!
– Десяток картин – это мало? – спросил Никоненко.
– Ну знаете! – Инесса зловеще потянула носом. – Он должен был оставить мне все! Все, понимаете! Он как с цепи сорвался! Он оставил все той шлюхе и ее ублюдку-сыну! Он посмел так поступить со мной! И все теперь надо мной смеются!
– Что? – осторожно уточнил Никоненко. – Что именно он оставил жене и сыну, если вам достались картины и квартира?
– Да все! – выкрикнула пламенная революционерка и потушила окурок прямо о клеенку. Кошка презрительно дернула острыми ушами. – Дом в Барвихе, деньги, драгоценности, и еще дом в Юрмале, и все свои остальные картины! Как будто не я его вдохновляла, учила, заставляла работать!
Наверное, не ты, быстро подумал капитан, а вслух спросил:
– Вы жили вместе с ним?
Инесса, очевидно, заподозрила неладное, потому что нацепила очки, выуженные из кучи грязной посуды на столе, и посмотрела на Игоря внимательно. Он спрашивал о том, что члену художественной комиссии полагалось знать.
– Ну конечно, я жила вместе с ним! Где же мне еще было жить! Я ухаживала за ним, я, а не та шлюха!
