Как именно Инесса-Фанни ухаживала за своим братом, вполне можно было судить по кухне. Странно, что он помер только в нынешнем феврале, а не сразу, как только нежная сестра приняла на себя заботы о нем.
– Но я просто так не сдамся. Я докажу, что завещание липовое! Это она заставила его написать. Она его вынудила.
– Под пистолетом? – спросил Никоненко. Сестра гения перестала его забавлять.
– Я знаю, – пробормотала она, злобно сверкая сальными стеклами очков, – я знаю, что вы все на ее стороне, потому что только и ждете, что завещание вступит в силу, и она отдаст вам все его картины задаром! Она же ни черта не понимает в искусстве, эта стерва! А вы?! Это она вас послала?!
– Нет-нет, – успокоил ее Никоненко, – я из комиссии по наследству. Она меня не посылала. У меня работа такая.
– Так идите и делайте свою работу! – гаркнула Инесса. – И знайте, как только я докажу свои права на наследство, я никого сюда больше не пущу, и не надейтесь даже! Я заставлю всех – всех! – принести мне письменные извинения, шлюху запру в сумасшедший дом, а ублюдка сгною в интернате!
– Бог в помощь! – сказал Никоненко и поднялся с липкой табуретки. Кажется, джинсы придется сегодня стирать. – Проводите меня в его мастерскую.
– Сами дойдете! – отрезала сестра гения. – По коридору до конца и направо. Мастерская открыта. И знайте, что я вас не боюсь! – крикнула она, когда он уже выходил из кухни. Послышался мягкий прыжок – кошка спрыгнула с ее колен, и в раковине вновь зашумела вода, очевидно, хозработы были продолжены.
Кое-как Никоненко добрался до конца захламленного коридора и потянул обитую дерматином дверь.
Даже в серый день в мастерской художника Арнольда Шеффера было очень светло. Так светло, что у капитана после сальной темноты коридора и кухни заслезились глаза. Светились потолок и стены, сплошь состоявшие из окон. Свет обливал пустые подрамники, ряды деревянных полок с разложенными трубками бумаги, тюбиками, гипсовыми головами и руками, непонятными приспособлениями и иностранными жестяными банками. Что держат в жестяных банках художники? Краску? Растворители?
На нижних полках были в беспорядке навалены холсты и – как пустые глазницы – старые деревянные рамы.
Капитан вытер глаза ладонью. Ладонь была выпачкана чем-то липким. Очень хотелось вымыть руки, и капитан огляделся в поисках раковины. Раковина нашлась за хлипкой китайской ширмочкой. Раковина была чистенькая, блестящая, и полотенчико было пристроено рядом, свежее и, кажется, даже крахмальное. Очевидно, в мастерской художник Шеффер ухаживал за собой сам, сестру-подвижницу к этому делу не привлекал.
Картин было много, гораздо больше, чем десять. Никоненко, плохо знакомый с жизнью и бытом модных художников, подивился, что их так много. Ему представлялось, что гениальный художник всю жизнь пишет одну гениальную картину, вроде «Явления Христа народу», голодает и носит холстинковую робу, измазанную краской.
Сначала он обошел мастерскую по периметру, зачем-то приподнимая картины и заглядывая за них. Возле одной он задержался и долго смотрел, вытянув шею, как гусь. Потом усмехнулся и продолжил осмотр.
Все картины так или иначе напоминали «Кошку на радиаторе» и были Никоненко совершенно недоступны. Двигая подрамники на подставке, он пересмотрел их. Гипсовые руки и головы на полках мешали ему смотреть, заставляли то и дело оглядываться по сторонам и вновь повторять себе, что это просто рабочие материалы, а вовсе не куски человеческой плоти.
В следующем ряду были портреты. Очень странно, но лица на портретах были действительно похожи на лица. Как будто портреты и картины рисовали два совершенно разных художника.
Или как принято говорить? Писали?
– Ну что? – Каркающий прокуренный голос заставил капитана сильно вздрогнуть. – Посмотрели?
Инесса Шеффер стояла на пороге мастерской, кошка терлась о ее ноги, оставляя на брюках клочья серой шерсти. Папиросы не было. Скорее всего брат запрещал ей заходить в мастерскую с папиросой. Сам он не курил, Никоненко голову мог дать на отсечение – в мастерской не было ни окурков, ни пепельниц, ни застарелой табачной вони.
– Он и портреты писал? – пропустив мимо ушей ее вопрос, поинтересовался Никоненко. Инесса то ли засмеялась, то ли закашлялась.
– Ну конечно, он писал портреты! Вы разве не видите? Он получил известность именно благодаря портретам, хотя я умоляла его не размениваться на мелочи, не швырять талант на ветер, но разве он слушал меня!
Никоненко не очень понял, почему талантливый художник не может писать портретов и почему это называется «размениваться на мелочи».
– Ну ладно. Посмотрели, и хватит. Хватит!
Не обращая на нее внимания, Никоненко продолжал передвигать портреты на подставке. Их оставалось всего два, когда он увидел это лицо.
Он ожидал чего-то подобного, но в голове внезапно похолодело так, что кожа натянулась, и волосы зашевелились на затылке.
– Кто это? – спросил он у Инессы, которая так и стояла на пороге.
Она пожала плечами:
– Откуда я знаю?! И вообще, что-то мне кажется, что вы не из комиссии по наследству.
– Вам правильно кажется, – он сунул ей под нос удостоверение, – я из уголовного розыска. Отвечайте быстро и внятно. Кто на портрете?
