И кофточка, и плечо, и «милый» были частью игры, и Лавровский это понимал.
— Ира, я хотел с тобой поговорить, а в кафе это неудобно!
Она была уже за дверью и что-то там делала, он слышал шорох ткани.
— О чем поговорить, милый? Мы так редко видимся! Я не хочу говорить с тобой, я хочу быть с тобой!..
— Ира, я сейчас не могу! Нам нужно поговорить!
— Димочка, миленький, принеси мне из ванной такую коробку красненькую, знаешь, на зеркале стоит.
— Ира!
— Димочка, мне очень нужно!
Лавровский покорился. Он взял коробочку, понес ее, как пудель, в спальню, и оказалось, что из одежды на Ире остались только чулки с кружевной резинкой, как показывают в фильмах, и, выхватив у него коробочку, она картинным движением закинула ее за плечо — что-то зазвенело и покатилось, — Ира обняла его и прижалась всем телом, и чулками тоже.
— Ну, ты же хочешь меня! — прошептала она. — Ты же пришел, чтобы взять меня!
Это тоже было из фильмов, и какая-то нечистоплотность сцены тоже была оттуда, из кино.
Лавровский не мог сопротивляться. За это он себя ненавидел, но не мог. Что там Пилюгин трепался про постоянную работу над собственным счастьем? Пойди поработай, когда все тебе предлагается немедленно и даром, и удовлетворение собственной похоти кажется сейчас самым важным делом в жизни, и невозможно остановиться, остаться целомудренным и правильным!..
Ведь невозможно?!
Или все-таки возможно?
Или это опять поиск оправданий и желание самому себе казаться чистенькой, но заблудшей овечкой, попавшей в лапы злой волчицы?
— Я пришел поговорить, — сказал Лавровский сквозь зубы, когда все закончилось. — Ты что, не понимаешь, что нам нужно все обсудить?
— Что обсудить, Димочка, миленький мой?
— Не говори мне «миленький»!
— Да? — Она повернулась от трельяжного зеркала и шаловливо кинула в него пуховкой из пудреницы. — А раньше тебе нравилось!
Ему на самом деле нравилось, но сейчас он не мог в это поверить.
— Ира, я хотел тебе сказать, что… что…
Она подошла, присела на край кровати и приложила оттопыренный пальчик с ярко-алым ногтем к его губам.
— Тише, милый! Ничего ужасного ты не хотел мне сказать, ведь правда? Ты хотел признаться, что по-прежнему меня любишь, и у нас все теперь будет прекрасно! Да?
Лавровский схватил ее за руку:
— Нет, черт побери, Ира! Я сегодня утром виделся с Хохловым, когда пришел на работу! И это ужасно, ужасно! Кузя погиб!
— Димочка, сейчас вообще очень страшно жить.
— Замолчи! — крикнул Лавровский. — Замолчи немедленно! Я… я не могу! Я должен все рассказать Хохлову, понимаешь, должен!
Кричала в отчаянии бедная овечка, которую злая волчица заманила в свои тенета, и Лавровский конфузливо наблюдал за собой — то есть за овечкой — со стороны и в какой-то момент натянул на себя одеяло. Очень глупо кричать страшным голосом ужасные вещи, хвататься за голову и при этом сидеть на кровати без штанов!
— Дима, — сказала Ира совершенно спокойно. — Ты не в себе. Ты перенервничал из-за этого, как его… Боба?
— Кузи, черт побери!
— Значит, из-за Кузи. Возьми себя в руки. Хочешь, я налью тебе валерьянки?
— Не нужна мне валерьянка!
Ему и вправду не нужна была никакая валерьянка. Он хотел, чтобы его утешали, и утешили так, чтобы бедная овечка опять поверила в то, что она ни в чем не виновата!
— Дима, что сделано, то сделано, и этого Кузю не вернешь, — продолжала Ира. — Хочешь, побудь у меня, успокойся, полежи, я тебе оставлю ключи.
— Я должен поговорить с Хохловым!
Она улыбнулась и присела на край кровати, рядом с Лавровским.
— О чем? — Она потрепала его по волосам и нежно взяла за ухо. — О том, что плохой мальчик Дима украл у своего лучшего институтского друга мешочек денежек? Ты думаешь, он тебя простит?
Лавровский отшатнулся от нее, словно она сунула ему в лицо змею.
— Ира… — начал он, и губы у него затряслись. — Как ты можешь?..
— Я? — Она пожала плечами, вытянула ногу и снизу вверх подтянула на длинной ноге чулок. — А что такое? Я, милый, теперь все что угодно могу тебе сказать! Мы же с тобой теперь навсегда вместе!
— Я ничего не крал! — крикнул Лавровский, именно он крикнул, а никакая не бедная овечка. — Я ничего не крал! Я не вор!
— Да что ты говоришь? — протянула она и усмехнулась. Она надевала пиджак и посматривала на себя в зеркало. — Кстати, мне не нравится твое настроение. Это неправильное настроение, Димочка, и оно меня пугает! Сделай так, чтобы оно меня больше не пугало, хорошо?
— Ира!!!
— Ну что ты шумишь? — Она собрала волосы в хвост и поморщилась, когда зацепила ими за пуговицу. — Ты хочешь, чтобы все соседи были в курсе нашей большой любви? Мне пора на работу. Я и так убежала всего на часок и начальнику ничего не сказала, девчонки обещали меня прикрыть. Хочешь, оставайся! Посмотри телевизор, кофейку попей. Ты знаешь, где у нас кофе?
Лавровский с ужасом смотрел на нее.
— И привыкай, привыкай, милый! Теперь это твой дом. — И она повела рукой вокруг.
— Это не мой дом, — выдавил Лавровский. — Как же ты не понимаешь, что я не могу!.. Не могу!..
— Ты все можешь, — отрезала она и в зеркале посмотрела на него. Ее взгляд через зеркало показался ему убийственным, словно она прикидывала, как станет избавляться от его трупа. — Ты просто устал, Димочка, милый! У нас все хорошо. У нас все замечательно, а потом будет еще лучше. Мы с тобой молодцы, ну! Мы же победили!
— Я погиб, — прошептал Лавровский, взял себя руками за виски, как в театре, и зашатался из стороны в сторону. — Я погиб.
И больше всего на свете ему вдруг захотелось, чтобы ничего этого не было, чтобы все стало как прежде — когда он еще любил Светку, а Светка любила его, когда она носила свитера с высоким горлом и пела про солнышко лесное. Ему захотелось домой, на родной, привычный, уютный диван, и чтобы Светка подумала, что он заболел, и приносила бы ему питье в привычной кружке с желтым цветком на боку, чтобы жалела его, а он бы все-все ей рассказал, и вдвоем они бы уж придумали, как им жить дальше!..
Впрочем, все это глупости.
Нельзя вернуть то, чего нет, а стать Пилюгиным он не может!.. И сейчас у него есть только это — холодная чужая женщина с ярко накрашенным ртом и взглядом несостоявшегося убийцы, крохотная чужая квартирка, заваленная барахлом, темная комнатка с голым замерзшим тополем за давно не мытым стеклом и сознание того, что он совершил непоправимое, страшное. И все родное и хорошее, что было когда-то, теперь… не его!
— Димочка, ты мне надоел, — заявила Ира. — Прекрати истерику. Если не хочешь оставаться, надевай штаны, и я тебя отвезу к твоей дуре-женушке. Только учти, что долго я этого не потерплю, хватит с меня. Побаловались, надо и по-человечески пожить!
— Что значит по-человечески? — зачем-то спросил Лавровский.
— А то и значит. — Она швырнула в него брюками так, что они попали прямо ему в физиономию. — Мне уже двадцать восемь, и я только один раз замуж сходила! В девках куковать до старости неохота, а
