дверь.
– Олег!!
Гена тронул машину с места, и она сразу пошла в разгон, как будто была не на крохотной стоянке, а на полигоне, и шлагбаум еще только поднимался, а Гена уже нырнул под него, чуть не задев крышей, и, не сбавляя скорости, вылетел на пустынную однорядную шоссейку, которая, по счастью, была совершенно свободна в этот еще не поздний час.
– Что там случилось?
– Убийство, Олег Петрович, – сказал Гена тихо и серьезно.
Сердце у Олега стукнуло и как-то странно притихло.
– Василий Дмитриевич?
– Да. Вы сейчас сами все увидите. Я не стал ментов вызвать, думал, что вам для начала нужно взглянуть.
– Грабеж?
– Да я не знаю, Олег Петрович. Я особенно не смотрел.
Виктория, оставшаяся в одиночестве, еще какое-то время молча кусала губы, а потом топнула ногой и кинулась к своей крошечной, ладненькой спортивной «ТТ» – подарку папы к прошлому дню рождения.
Ну и черт с вами, все равно далеко не уедете! Все мужики – сволочи, а этот лысый – самая главная сволочь! Она его догонит! Она его догонит и выскажет все, что о нем думает! Он узнает, как нужно обращаться с порядочными и умными девушками! Что он о себе возомнил?! Как он посмел?!
Она прыгнула на сиденье, завела мотор, нажала на газ, форсированный двигатель взревел, и она кинулась в погоню.
Гена был слишком удручен увиденным на Фрунзенской и озабочен, и ни в зеркала, ни по сторонам не смотрел, и поэтому пропустил момент, когда «Мейбах» догнала маленькая спортивная машинка, пристроилась сзади и уже не отставала.
Федор Башилов был уверен, что антиквара, конечно, уже нет в его лавке, но свет в окнах горел. Узкие желтые полоски были видны сквозь плотные синие шторы.
Федор такие шторы не любил.
Он никогда не понимал, как можно жить за такими шторами, совсем без белого света, словно в крысиной норе! Ему всегда хотелось, чтобы шторы были открыты, чтобы света было много, и воздуха много, и весной он спал на балконе, где едва помещалась узенькая раскладушка. Во-первых, у него получалась как будто еще одна комната, а во-вторых, на балконе было светло с самого раннего утра и до позднего вечера, хотя и несколько шумновато – рамы старые, щелястые, и, когда шел дождь, раскладушку заливало, но Федор все равно очень любил балкон.
Хорошо летом. Тепло, светло, сирень цветет.
У бабушки был крохотный домик в Бутове, комната и терраска. Маленький Федор выезжал «на дачу». У бабушки была кровать с высокой никелированной спинкой и шишечками. На кровати лежали подушки, верхняя всегда ставилась уголком, и на нее бабушка набрасывала кружево, чтобы бахрома обязательно красиво спускалась. А у Федора была маленькая кроватка, и иногда он уговаривал бабушку перетащить ее на терраску. Спать в доме было душно, и бабушка храпела, как волк в «Красной Шапочке» – х-рр, х-рр, – и Федору было страшно спать. А на терраске совсем не страшно! Под окном цвела сирень, и звезды проглядывали сквозь буйную зелень, и луна, разваливаясь на ровные дольки, вкатывалась в темноту и потихоньку перемещалась все ближе и ближе к его кровати. Он смотрел на лунные дольки, прислушивался к ночным таинственным звукам, мечтал, чтобы скорее приехала мать и они пошли бы на прудик, где все еще можно увидеть кувшинки и какой-то желтый цветок, которой бабушка называла «купавница». Самовар на скатерти отражал кусок луны и переплетение трухлявых рам, и пахло сиренью и подгнившим деревом. Утром он просыпался от солнца и бежал к рукомойнику умываться, босыми ногами по опилкам, которые бабушка насыпала на дорожку, «чтобы не мокло». Опилки кололи и щекотали пятки, и Федор брякал железной штучкой, брызгался водой, фыркал, заливал живот, жмурился от солнца и знал, что сейчас его начнут кормить, и ему будет вкусно, и он будет приставать к бабушке, какой сегодня день недели. Мать всегда приезжала по пятницам, и он ждал пятницу!..
Это было хорошее воспоминание, одно из самых лучших, и он даже улыбнулся ему. Он давно не улыбался воспоминаниям. Как будто специально вычеркивал из памяти все хорошее, что было связано с матерью!.. Он очень сердился на нее, и ему было удобнее думать, что она поломала и испортила ему жизнь, когда развелась с отцом, когда не смогла его удержать и все бормотала, что «они сами и им никто не нужен».
Ему нравилось думать о том, что его жизнь – ад и в этом виновата именно мать, потому что если не она, то получалось, что виноват отец или он сам, Федор, а это невозможно!
До сегодняшнего дня он был совершенно уверен, что отец ни в чем виноват быть не может, а если и виноват – то все равно прав, ибо победитель. А кто же судит победителей?!
А мать побежденная – с ее вечной стиркой и щами, в стоптанных сапогах и старенькой цигейковой шубе. И главное, чего никак не мог понять Федор в свои двадцать пять лет, – как же так получилось, что из той девчонки на мотоцикле, с сияющими глазами и щеками, она превратилась в такое жалкое существо?! Как она могла такое позволить?! Почему она не стала сильной и храброй победительницей, как отец?!
Он ненавидел жизнь, которой жила мать, и ему казалось правильным ненавидеть и мать тоже – за то, что она втягивала его, Федора, в эту свою убогость!.. Отец был прав, когда говорил, что мать во всем виновата – неправильно воспитывала сына, неправильно растила, отдала в «неправильный», «бабский» институт, как будто в подпол его заперла и все щели законопатила, оставила без белого света!
А ему так хотелось на свет!..
Он был уверен, что жизнь его ужасна и только деньги сделают ее прекрасной. И вопрос о том, каким именно путем добыты деньги, его совершенно не интересовал. Ибо тот, кто смог их добыть, – победитель, почти бог, а богов и победителей не судят!
Он добудет денег и обретет свободу, только бы добыть. Он добудет денег и избавится от матери и жизни в подполе – только бы добыть! И тогда он станет таким, как его всемогущий отец, – если добудет
