денег!
И ничего не вышло.
Теперь приходилось спасать свою шкуру, и неожиданно выяснилось, что есть способы, которыми он добывать деньги не умеет. Не умеет, и все тут.
Он не может воровать, то есть
Наказание – это страх.
Страх, что схватят за руку и поволокут в тюрьму. Страх, что убьют Светку и мать. Страх, что, один раз попав во все это дерьмо, не выберешься никогда!
Страх, что люди, с которыми связался, раздавят тебя, как клопа, – у них-то ведь нет никакого страха! Они ничего не боятся и ничем не дорожат, и вдруг оказалось, что он, Федор, дорожит. Да еще как дорожит!..
Та самая жизнь, которая казалась ранее такой убогой и серой, вдруг представилась ему самой прекрасной!
Вот тогда он еще был свободен! Да, именно тогда!..
От этой неожиданной мысли Федор Башилов даже остановился на секунду перед дверью в антикварную лавку сердитого и несговорчивого Василия Дмитриевича, который наотрез отказывался возвращать ему серебро и бронзу.
Федор остановился и рукой в перчатке потер лоб. Сильно болела голова, и мысли крошились, как черствая булка. Он шел сюда несколько часов пешком, из-за этой нестерпимой боли он часто присаживался на какие-то лавки.
Ну да. Да, конечно.
Тогда-то, три дня назад, до кражи проклятого серебра, он на самом деле был свободен. Он мог дышать, мог жить!.. В выходные он мог поздно проснуться, долго валяться, ни о чем не думая и прикидывая, что бы такое попросить у матери на завтрак. Может, оладий из тертой картошки, он когда-то очень их любил. И впереди у него был целый день, и хорошая книжка – Федор любил хорошие книжки! – и компьютер, который он когда-то сам собрал и очень этим гордился, и свидание со Светкой, и, может быть, кино про любовь или про инопланетные цивилизации. Такое кино Федор тоже очень любил.
Конечно, он строил планы немедленного обогащения и приходил от этих планов в ужасающее состояние духа, и сердился на мать, и завидовал отцу – но все это не шло ни в какое сравнение с тем дерьмом, в которое он вляпался!
…и как его угораздило так вляпаться?!.
Он же не малолетка, и не идиот, и не слабак, хотя отец считает его именно слабаком!
Или… идиот? Или он все неправильно решил, а перерешить уже невозможно?! Он думал, что стоит только достать денег – любым путем! – и долгожданная свобода грянет, как духовой оркестр на площади, накроет лавиной новых возможностей, а это как раз и есть идиотизм?!
Обо всем этом нужно было думать всерьез, а думать сейчас ему было некогда.
Он переговорит с антикваром – ну, не зверь же тот, на самом деле! Он убедит его отдать коллекцию и деньги отработает! Федор вернет ему те самые пять тысяч, которые старик ему всучил и которых уже у него не было, и тогда-то уж точно станет свободным!
Боже, подумал Федор Башилов, как трудно. Боже, подумал он, помоги мне!
И взялся за ручку двери.
Дверь легко открылась, Федор вошел и еще ногами потопал перед ней, стряхивая снег, – мать всегда говорила, чтобы он вытирал ноги, не тащил в дом грязь, вот он и привык не тащить.
В помещении горел свет, но никого не было видно, и Федор сказал громко:
– Можно?!
Никто не отозвался, но наверняка старик погасил бы свет и запер свою лавчонку на двадцать пять замков, если б решил отправиться домой!
– Здрасти! – почти крикнул Федор, и звук его голоса увяз в нагромождении вещей и пыльных тканей, которыми были задернуты окна. – Есть кто живой?!
Ни звука, и только сипение раскаленного рефлектора на заваленном бумагами столе.
Странно.
Федор, озираясь, шагнул в жарко натопленное помещение. Какая-то дальняя дверь, о существовании которой он даже не подозревал, стояла настежь, а за ней, кажется, была еще комната, и Федор двинулся в ту сторону.
– Есть тут кто?! – на всякий случай еще раз спросил он очень громко и… увидел.
Старик лежал на полу, почти под столом, из-под него натекла черная лужа, как будто он лег в разлитые чернила. Он лежал скрючившись, только рука откинута в сторону, и Федор не сразу понял, что он… мертв.
Он раньше никогда не видел мертвых людей!
Он не понял, но все равно испугался – за старикана испугался, вдруг ему плохо?! То есть ему наверняка плохо, раз он лежит на полу!
Федор скинул с плеча рюкзак и нагнулся.
– Эй! – позвал он. – Эй, вам плохо?!
