– Сейчас, – прокричала она из глубины квартиры, – только чайник поставлю!
Он зашаркал в спальню, сонно думая о том, что снимать придется еще и брюки, а он так хорошо пристроил руку – она совсем не болела и вообще как будто не существовала.
– Я здесь. Давай.
Она вытащила его из водолазки, кинула ее на пол и стала расстегивать ремень.
Он вдруг так смутился, что загорелись уши.
– Марта, я сам.
– И эти снимешь, и другие наденешь – все сам? – спросила она с сомнением в голосе. – Или будешь голый ходить? Он был голый и свободный! – зачем-то добавила она, рассматривая его.
Она сто лет его не рассматривала.
Ей редко удавалось его порассматривать, и только один раз в жизни она делала это открыто.
– Ты что? – спросил он, насторожившись.
– Ты похож на иллюстрацию к брошюре «Передвижной военный госпиталь в Луге в 41-м году». – Она потрогала нашлепку у него на груди. – Болит?
– Почти нет, – сказал Данилов и улыбнулся, – но я научился материться, как раз когда отдирал от себя пластырь.
– А кто тебя снова заклеил?
– Знаменская. Она проснулась, когда я матерился. Она у меня ночевала. Я жаловался ей на свою судьбу.
Он был высокий и худой, как будто облитый смуглой чистой кожей. Под кожей бугрились хорошие мужские мышцы. Марта помнила, какие они на ощупь. Может, он и не образец мужской красоты и стати, но ей он так нравился, что она старалась пореже смотреть на него, чтобы не оказаться в идиотском положении. Теперь – то ли оттого, что он был «раненый боец», то ли оттого, что он приехал среди дня к ней на работу и что-то долго и невнятно мямлил, а потом их чуть не убили, – Марта рассматривала его во все глаза и ничего не стеснялась.
Он вытянул из гардероба свитер, оглянулся, увидел, как Марта смотрит на него, и опять спросил:
– Ты что?
Свитер он держал в левой руке.
Марта подошла и взяла у него свитер.
– Давай. Вот сюда голову, а сюда руку. А правую как мы засунем? Или так оставим?
Ее руки потрогали его шею, здоровую руку, а потом грудь – по мере продвижения свитера. Потом Марта обняла его.
– И прижаться-то к тебе как следует невозможно, Данилов, – пробормотала она, – кругом одни бинты и раны!
– Черт с ними, – негромко сказал Данилов, – не обращай внимания.
– Как же мне не обращать, если ты – мужчина моей жизни!
– Я? – удивился Данилов.
Левой рукой он взял ее за затылок и прижал к своему плечу – с той стороны, где не было нашлепки, – и засмеялся от того, что надо было сначала выискать место, к которому ее можно прижать, не кривясь от боли!
– Не получается у нас романтических объятий, – посетовал он и опять засмеялся. – Черт знает что!
– Ты слишком часто стал поминать черта.
– Жизнь такая.
– Какая?
– Странная. – Он хотел спросить ее о чем-то важном и никак не мог вспомнить, о чем.
– Давай я сниму с тебя штаны, Данилов. Не пугайся, я не буду к тебе приставать.
– Ко мне сейчас хоть приставай, хоть не приставай, – пробормотал он, – толку никакого.
Она стала расстегивать его брюки, и тут он вспомнил, о чем хотел ее спросить.
– Слушай, – сказал он и перехватил ее руки, – ты сказала, что всю жизнь меня... любила, – слово выговорилось с таким трудом, как будто он внезапно заговорил по-китайски, – это... что?
– Что?
– Ты только сейчас придумала?
– Я ничего не придумала, Данилов! – возразила она с досадой и перестала стаскивать с него брюки. – Ты же большой мальчик, а все утешаешься какими-то сказками! Конечно, любила. Я в тебя влюбилась, когда мы в Риге в теннис играли! Это было пятнадцать лет назад. Почти шестнадцать.
– А по-моему, когда в кафе ходили, – произнес Данилов задумчиво.
– Нет, когда играли. Я на лавочке сидела, а ты ко мне подошел и спросил, почему я не играю, а я ответила, что мне не с кем, а ты сказал, что с тобой...
