– Я не могу без тебя жить, – бухнул Данилов мрачно, – а ты несешь сама не знаешь что. Я... подозревал что-то в этом роде уже довольно давно. Ты – главное, что у меня есть. Единственное, что у меня есть, – поправился он, подумав. – Лида как-то сказала мне, что она вышла бы за меня замуж, а мне было все равно. Ну, замуж так замуж. Тогда я в первый раз подумал, что со мной будет, если не станет тебя. Если ты перестанешь приезжать, или звонить, или приставать ко мне со своими экзаменами или с Гариком Сукачевым. В последнее время это стало как-то особенно понятно. Я думал, что мне придется отбить тебя у Петрысика вместе с его ребенком, чтобы оставить тебя себе, или придушить Петрысика, что ли.
Он мельком глянул на Марту. У нее приоткрылся рот.
– Только я не знаю, как нужно отбивать женщин, и никогда и никого не смогу придушить. Это от того, что я малодушный, понимаешь?
Марта молчала, только смотрела на него.
– Конечно, я идиот, – неожиданно признался Данилов, – но я только сейчас понял, что в моей жизни никогда не было никакого шекспировского одиночества, потому что ты... была всегда. Почти всегда. Все хорошее, что я помню, так или иначе связано с тобой. Сейчас мне кажется, что мама так на меня сердилась именно потому, что по-настоящему мне не было никакого дела до ее... инсинуаций. Я всегда знал, что есть ты и ты – на моей стороне.
– Я на твоей стороне, – медленно подтвердила Марта.
– Конечно. – Он улыбнулся, в этом у него не было никаких сомнений. – Так что я не стану предлагать тебе часть себя, а стабильный брак, по-моему, отличная штука. Я просто все слишком затянул, как обычно. Тогда мне надо было жениться на тебе, а не на Нонне.
– Ты еще вполне можешь успеть на мне жениться, – пробормотала Марта.
– Да, – согласился Данилов, – я и хочу успеть. Конечно, я не знаю, смогу ли я быть хорошим отцом...
– Стоп, Данилов, – прервала Марта, – что ты опять заныл! Конечно, ты будешь хорошим отцом! Ты ведь не станешь делать из него великого живописца или второго Энрике Карузо!
– Нет, – испуганно сказал Данилов, – конечно, нет! И никому не дам.
– Даже мне? – уточнила Марта. Она наслаждалась ситуацией и тем, что Данилов стоит без штанов и печальным голосом рассказывает, что не может без нее жить – господи Иисусе, неужели правда?! – и тем, что они уже обсуждают будущее их ребенка, и тем, что все стало наконец на свои места, а она уж было решила совсем пропадать.
– Даже тебе. Тебе тем более. Ты не знаешь, что это такое, когда родители ждут, что ты станешь вторым Сергеем Рахманиновым, а ты не можешь. Не можешь, и все тут.
Примерившись, Марта поцеловала его в губы и заставила замолчать. Левой рукой он обнял ее покрепче и прижал к себе, к кое-как надетому свитеру, к голым ногам, к марлевой нашлепке на груди, и она радостно прижималась.
– Я тебя так сильно люблю, – пожаловалась она, когда он чуть отпустил ее, потому что ему стало больно, – просто ужасно.
– Ничего, – утешил Данилов, – я переживу. Только первую брачную ночь придется отложить.
– Если не на пятнадцать лет, то я согласна.
– Нет, – сказал Данилов, – не на пятнадцать лет. Все у меня как-то неправильно, Марта. Первую брачную ночь приходится откладывать, брюки я сам надеть не могу, и вообще романтики никакой.
– Шут с ней, с романтикой, – решила Марта. Глаза у нее блестели. – Сейчас я натяну на тебя штаны, и мы пойдем есть. Ты сказал мне правду, Данилов?
– Да.
– Ты на самом деле на мне женишься?
– Да.
– Не только затем, чтобы дать ребенку свое честное имя?
– Затем, что я без тебя не могу, – произнес Данилов недовольно, – ты это прекрасно знаешь.
– Мне требуются подтверждения.
– Ты получишь сколько угодно подтверждений, как только я смогу самостоятельно снимать и надевать штаны.
– Ого, – сказала Марта, – что-то у тебя и чувство юмора прорезалось. Это подозрительно.
Она застегнула на нем ремень и осторожно просунула правую руку в рукав свитера. Данилов морщился и пыхтел.
– Спать будешь в нем, – велела Марта, – снять мы его не сможем.
Сигарету ему она тоже зажгла сама.
– Теперь ты сиди и думай, а я буду тебя кормить.
Думать Данилову не хотелось. Раненая рука начинала потихоньку наливаться болью, и он знал, что, когда боль нальется до краев, он не сможет ни сидеть, ни лежать, и поэтому все тянул и тянул эти мгновения, почти без боли и почти без мыслей, и смотрел на Марту, и курил, и ждал еды, хотя есть ему не хотелось, но в ожидании была какая-то домашняя мирная прелесть, свидетельство того, что у него теперь – семья, Марта и малыш, маленький, лысый, мягкий мышонок, сидящий у нее внутри, и он станет любить его так, как ему всю жизнь хотелось, чтобы любили его самого, и никто не сможет ему помешать.
Даже его «черный человек».
– А что ты писал в своем блокноте? – вдруг спросила Марта. – По-моему, ведь ничего особенного. Только какие-то фамилии.
