Дверь в будочку тихо притворилась за сотрудниками, и Веник бодро спросил у Данилова:
– Тебе с сахаром?
– Да, если можно.
Кофе был в щербатой белой кружке. На боку коричневые потеки. Данилов мерз, рука болела, в голове от недосыпа как будто толклось битое стекло, поэтому он взял кружку и отхлебнул, несмотря на потеки. Кофе был густой и очень горячий, очевидно сваренный, а не разболтанный из баночного суррогата. В нем было много сахара. Хорошо бы, если бы в нем был коньяк. Подумаешь – полдесятого утра! Сегодня у него очень трудный день.
– Веник, у тебя есть коньяк?
– Что?! Какой коньяк?
– Любой. Лучше, конечно, не подпольного производства.
– Сейчас утро, Данилов, – осторожно сказал Веник. Кажется, теперь он перепугался по- настоящему.
Данилов никогда и ничего с ним не пил.
– Ну и что? Есть?
– Где-то был. Сейчас... – Он нагнулся, пошарил в тумбочке, ничего не нашел и перебежал к шкафчику. – Вот, есть. Тебе в стакан налить?
Данилов взял у него из рук бутылку, посмотрел на этикетку и налил себе в кружку – прилично, – отхлебнул и едва сдержался, чтобы не закрыть глаза.
– Ты прямо в перчатках будешь сидеть? – спросил осмелевший Веник, который никак не мог понять, в чем дело и что такое стряслось с Даниловым.
– Да, – сказал Данилов, – в перчатках. Что ты надумал, Веник?
– Надумал? О... чем я надумал?
– Или ты говоришь мне, где ты был утром в субботу, или возвращаешь мне деньги, – сказал Данилов и еще отхлебнул, чувствуя, как коньяк глушит стеклянный морозный звон у него в голове. – Я тебе предлагал сделку. Ты забыл?
– Нет, – нервно сказал Веник, – не забыл.
Он с размаху сел на стул, пошарив, вытащил из тумбочки стакан, дунул в него и налил себе коньяку. Выпил тоже с размаху и задышал, приоткрыв жалкий ротик.
– Что ты ко мне привязался, Данилов? – начал он и, кажется, даже шмыгнул носом. – Ну что я сделал? Ты же знаешь, что я деньги тебе вернуть так быстро не могу, они у меня все в деле!
– В деле! – повторил Данилов. – В каком еще деле?
– Я не могу тебе сказать, где я был, – зашептал Веник, нервно оглядываясь по сторонам, – ну не могу, и все! Тебе все равно, конечно, ты весь чистенький, правильный, скучный, как газон, а у людей... Разные бывают ситуации!
«Почему газон? Какой еще газон? Неужели я похож на газон?»
– Ты как в целлофане живешь, ничего тебя не касается, а я... а мы...
– Веник, где ты был?
– Ты чистоплюй! – Веник старательно распалял сам себя, чтобы было не так страшно и чтобы потом он мог сказать себе, что сделал все, что мог, но пришлось «расколоться». В том, что он «расколется», Данилов не сомневался. – Я тебе ни слова! Ты, твою мать, думаешь, что, если у тебя бабки, ты можешь людьми вообще помыкать, да?! Ты меня, блин, в рабство взял этими деньгами, да?! А меня, между прочим, чуть не застрелили, и если бы застрелили, то моя смерть была бы на тебе, как и Нонкина!! На тебе кровищи, Данилов, как на киллере каком-нибудь, ты посмотри на себя!..
– Веник.
Кружка сквозь перчатку приятно грела руку, тепло поднималось вверх, и казалось, что ее дергает не так сильно, как раньше.
– Ну ладно!! Ну и черт с тобой!! Ну и подавись ты!.. На том свете!.. Ты еще узнаешь!.. Твою мать...
– Веник, хватит. Я все равно ничего не понимаю в цирковых представлениях. Давай говори, и я поеду.
– Хорошо, – воскликнул Веник трагическим голосом, – хрен с тобой!
Он упал на стул, со всего маху придвинулся и просвистел Данилову в лицо:
– Я был у бабы.
Такого сюрприза Данилов не ожидал.
– У какой бабы?
Веник отвел глаза.
– Аська, зараза... Короче, выгнал я ее. Она ушла. А я к бабе пошел.
– К какой бабе?!
Все в том же трагическом порыве Веник схватил свой портфель, покопался в нем, вытащил какую-то газетенку, перегнутую в четыре раза, и ткнул пальцем в середину страницы.
– Вот. – Глаза он отводил и вообще пытался отвернуться.
