Он распахнул пассажирскую дверь и присел на корточки, рассматривая мокрый резиновый коврик. Стараясь не опираться на раненую руку, он нагнулся и посмотрел под сиденьем. Там было что-то довольно длинное и круглое, какой-то баллончик. Данилов сунул руку и вытащил баллончик с голубой краской. С одного боку баллончик был сплющен, должно быть, смялся, когда Данилов наступил на него ногой.
«Это только начало», – было написано голубой краской на стене разгромленного дома, который Данилов так любил.
Вот уже и конец. Скоро финальные титры.
– Догадался, – прозвучал за его спиной язвительный голос, – молодец. Но очень долго думал.
– Что ж ты, Олег, – не поворачиваясь, сказал Данилов, – то кассету в машине бросил, то баллончик забыл. Ладно я, но дом-то Тимофея Кольцова. Он из тебя всю душу вынет.
– Не вынет, – ответил Тарасов весело, – не беспокойся. Пошли, Данилов. Мне некогда. Мне еще чай с твоей матушкой допивать.
Данилов поднялся с корточек и захлопнул дверь машины, оттягивая миг, когда ему придется повернуться и посмотреть в лицо Олегу Тарасову. Он очень боялся, что вообще не сможет посмотреть ему в лицо и тогда все будет кончено.
Кутузовский проспект ревел машинами. В скверике – несколько деревьев вдоль шоссе – бежал малыш в красном комбинезоне, и старик бросал палку собаке. Собака вскидывала лапы ему на грудь, припадала к земле, вскакивала, порывалась бежать и отчаянно гавкала от нетерпения. Старик смеялся и прятал палку за спину, а потом швырял – далеко.
«Хорошо быть собакой», – подумал Данилов.
– Пошли, Данилов, – повторил Тарасов настойчивей, – мне некогда. Болит ручонка-то?
– Болит, – ответил Данилов и посмотрел наконец ему в лицо. Лицо было ясным и радостным, как у человека, который вот-вот закончит надоевшую работу и освободится.
– Я тебе кисть хотел прострелить, – сказал Тарасов весело. – Помнишь, как ты над своими руками трясся? Я бы и прострелил, мне твоя сучка помешала. Ее-то ты зачем втравил? Жила бы дальше, горя не знала. А теперь все. Пошли, Данилов, поговорим по дороге. Кстати, я тебя предупреждаю, что у меня пистолет. Так что ты «мама!» лучше не кричи и «караул!» тоже. Я тебя на месте застрелю, а через три часа я в Италию лечу, так что меня никто остановить не успеет, никакие менты.
– Куда идти? – спросил Данилов.
– Тут недалеко. И давай поближе ко мне, с той стороны, где ручонка. Кто тебя знает, вдруг ты еще побежишь! Ты же трус, Данилов.
– Это я раньше был трус, – ответил Данилов холодно, – больше я не трус.
Тарасов засмеялся.
– Ты просто еще не знаешь, как я намерен поступить с тобой и твоей сучкой, – нежно проговорил он, – но я тебе расскажу. И мне приятно, и тебе полезно. Что ж просто так подыхать-то? Просто так подыхать неинтересно.
Начался двор, высокий и узкий, знакомый с детства. Снег скрипел, мальчишки кричали, пело радио в какой-то машине.
– Дальше, дальше, – сказал Тарасов, когда Данилов взглянул на подъездную дверь, в которую входил много лет и которую редко вспоминал. Ничего хорошего не было за этой дверью, только трудное, холодное, одинокое детство за роялем.
Лишь когда появилась Марта, кончилось одиночество.
– Сюда давай, – велел Тарасов и, быстро оглянувшись по сторонам, вдруг толкнул Данилова в раненую руку.
Данилов чуть не упал от боли, в голове что-то взорвалось, ударило по глазам, и в руке, кажется, лопнуло. Тарасов рванул его за отворот дубленки, проталкивая в узкий лаз заколоченного черного хода. Пахло старой штукатуркой, сырыми стенами, промерзшим бетоном. Тарасов лихо выудил из-за пояса пистолет. Сквозь боль в голове Данилов вдруг подумал, что он, наверное, очень гордится собой.
– На самый верх, – скомандовал Тарасов. – Сегодня ты научишься летать. А если не научишься, разобьешься.
– Как ты догадался, что я приеду? – спросил Данилов хрипло.
– Ну-у, – протянул «друг детства», – не настолько же ты тупой! Я знал, что в конце концов ты все поймешь, не можешь не понять! И знал, что поедешь выяснять отношения. Твои родители сегодня вечером улетают в Париж. Где еще я могу быть? Конечно, у них! Я и машину поставил так, чтобы ты сразу увидел. Ловко?
– Очень, – согласился Данилов. Под ногами хрустел песок и поднималась многолетняя пыль. На ступеньках кое-где был навален мусор, и Данилов переступал через него. – А мои родители? Если ты меня сейчас убьешь, у тебя не будет никакого алиби. Они скажут, что ты как раз в это время уходил из квартиры.
– Да не заботься ты обо мне, – весело заявил Тарасов и ткнул его в спину пистолетом, – все в порядке с моим алиби! Я все время смотрел в окно и, когда увидел, что ты подъехал, сказал Светлане Сергеевне, что пойду за сигаретами. Тебя ведь не сразу опознают. Документы я у тебя заберу. Пока проваландаются, родители твои уже и в Париж отбудут. А время я вперед перевел. Во всей квартире. Михаил Петрович, сам знаешь, на часы никогда не смотрит, а у Светланы Сергеевны я специально время спросил, когда за сигаретами пошел. И еще спрошу, когда вернусь. Потом я стрелки назад переведу, только и всего.
Данилов посмотрел вверх. Идти осталось совсем немного. Один пролет – и решетка последнего этажа.
– Направо! И без фокусов, Данилов! Ты ведь уже покойник. «Отче наш» знаешь? Читай.
За облезлой коричневой дверью с предусмотрительно снятой поперечной балкой было значительно
