– Кто привязался?
– Тот, кто испоганил твой дом, разбил голову охраннику, подкинул тебе рубаху в кровавых пятнах, наехал на тебя машиной и написал на зеркале, что ты виноват! Что ему от нас нужно?! Зачем он все это делает?!
– Во-первых, может быть, это не он, а она, мы ведь толком ничего не знаем, – сказал Данилов, безмерно удивленный словом «нас».
«Что ему от нас нужно?» – спросила Марта.
Нет и не было никаких «нас».
Данилов был один с тех пор, как появился на свет. Он не сразу понял, что – один, он был маленький, глупый и очень хотел, чтобы его все любили.
Когда понял, стало легче и проще. По крайней мере, он перестал спрашивать себя, почему его никто не любит.
Не любят, и все. Не заслужил. Не оправдал. Подвел. Нервы и все прочее.
Марта сказала «нас», и он дрогнул. Хоть и знал, что это невозможно. И лет ему скоро тридцать девять, не пять все же. И жизнь сложилась так, как сложилась, и ничего уже нельзя изменить.
Или можно?
– Конечно, это он, а не она, – заявила Марта уверенно, – женщина просто подложила бы тебе в котлеты толченого стекла или крысиного яда! И, уж конечно, не стала бы сбивать тебя машиной! Данилов, как ты думаешь, может, мне тебя связать, прежде чем поливать этой штукой?
В плоском флаконе было чудодейственное немецкое средство «от порезов и царапин», приобретенное Надеждой Степановной в местной кратовской аптеке.
«Андрей, вы должны это взять, – сказала тогда мама Марты. – Я купила два флакона. Вчера к нам на забор забралась чья-то чужая кошка и очень мяукала. Я хотела дать ей молока, стала ее снимать, и она меня сильно оцарапала. Видите? Я помазала этой жидкостью, и моментально все прошло. Очень хорошее средство!»
«Хорошее средство» обожгло, как будто в рану сунули раскаленный прут. Глаза вылезли из орбит, и пришлось сильно прижать к ним ладони.
– Ч-черт!
– Уже все, – хладнокровно заявила Марта, – самое худшее позади. Хуже будет, только когда ты станешь отлеплять пластырь от своей мужественной волосатой груди.
– Только под общим наркозом, – сквозь зубы сказал Данилов.
Марта сгребла в кучу обрывки грязного бинта и обрезки пластыря, неожиданно провела ладонью по его голому предплечью, наклонилась и поцеловала за ухом.
Данилов замер. Шее стало щекотно и приятно.
– У тебя есть еда? Мясо или что-то в этом роде? Я бы поджарила, есть очень хочется.
– В холодильнике отбивные. Я... сейчас вернусь, только переоденусь.
Хоть бы еще раз поцеловала или погладила, на худой конец!
Как он там философствовал относительно того, что жизнь сложилась так, как сложилась?
– Переодевайся, – разрешила Марта.
Теперь, когда Данилову не угрожала немедленная смерть от потери крови, ей заметно полегчало, даже веселье какое-то ударило в голову, может, от того, что она так сильно перепугалась, когда темная машина бросилась на него и он упал?
– Ты и так нарушил все свои правила, Данилов! Пришел голый в гостиную, рубаху кинул в ванну, ботинки так и не снял!
Он посмотрел на свои ноги в лакированных ботинках. Правда, не снял. Грудь под тугой повязкой саднило ужасно.
– Я сейчас вернусь.
Нужно было не только переодеться. Нужно было зайти в ванную и еще раз посмотреть на то, что было написано на зеркале.
В спальне Данилов, охая и кряхтя, стащил с себя брюки и со всех сторон критически изучил их. Может, хорошая химчистка еще сможет их спасти. Пиджак придется выбросить, это уж точно. Кое-как нацепив на себя домашнюю одежду – Марта крикнула, не помочь ли, но он решительно отказался, – пошел в ванную. Свет горел, и не было даже предлога, чтобы помедлить перед дверью.
Бурые потеки на чистой блестящей поверхности, попавшие даже на кафель, и надпись розовыми корявыми буквами: «Ты виноват».
Буквы исходили ненавистью, странно, что от этой жгучей ненависти, как от высокой температуры, не треснуло стекло...
Морщась от отвращения к этой ненависти, которая дышала ему прямо в лицо, Данилов взял плоскую пластмассовую лопаточку, торчавшую в стакане с зубными щетками. Эту лопаточку Марта использовала в каких-то своих, неведомых Данилову целях. Стараясь не дышать от отвращения, Данилов соскреб с зеркала часть буквы «Т» и посмотрел на свет.
Какая-то розовая субстанция, собравшаяся на лопаточке неровной горкой.
– Что ты делаешь?
