переулке и в кратовских «апартаментах» уживались тоже.
Они ужинали в ресторане, куда Марту поначалу не хотели пускать, потому что она была в шортах. Пока Данилов выяснял отношения с охраной, Марта отошла за угол и повязала на бедра расписной мусульманский платок, привезенный с Бахрейна. Платок был громадный, очень тонкий, почти прозрачный, весь его можно было спрятать в кулак. Марта его обожала и иногда накручивала на голову – от солнца, как она говорила. Платок очень шел ей и делал в самом деле похожей на мусульманку. Импровизированная вечерняя юбка полностью удовлетворила охрану, и в ресторан они были допущены и полвечера хихикали как идиоты над этим платком, повязанным на бедра, и над тем, как они всех провели.
В этом ресторане, который чуть было не уплыл из-под носа, было так вкусно, и они сидели долго, упиваясь вечером, свободой и близостью друг друга, что было так приятно и так никого ни к чему не обязывало!..
Дальше...
Дальше Данилов ничего не помнил. За своим шикарным ужином они выпили только одну бутылку вина, но он все равно ничего не помнил.
Помнил только, что он ничего не мог с собой поделать. Совсем ничего. То ли из-за этого платка, сквозь который просвечивали ее загорелые сильные ноги, то ли от того, что, когда они сидели на набережной, над черной водой, кое-где политой светом фонарей, тонкая рука с широким и странным золотым кольцом лежала у него в руке, то ли от того, что она смеялась и он видел ее стройную энергичную шею, и белые зубы, и крепкую грудь под тонкой майкой.
Когда они оказались в своих «апартаментах», все произошло само собой. И это было так легко, так правильно, так не похоже на «идеальный секс» из кино, который хорошо удавался им с Лидой!
Марта была агрессивной и требовательной, сильной и очень соблазнительной. Как-то сразу он понял, что с ней он может не следить за собой и не думать о том, какое впечатление производит. Она хотела его, именно его, и ей не было дела ни до каких впечатлений.
Не было неловкости первых минут и отчаяния последних. Пламя гудело – ровно, сильно, долго, и оно поглотило все. «Неужели мы с тобой столько лет знакомы?» – вдруг спросила она с изумлением. Ее нога скользила по его ноге, а локти упирались в грудь. Руками он держал ее спину, влажную и подвижную, как у молодой лошади. Она взяла его за волосы, сильно оттянула его голову назад и впилась в шею, как будто укусила. Он тоже делал с ней все, что хотел, и утром, рассматривая красные отметины на бледной коже, гордился и восхищался ими!
Это была самая долгая ночь в его жизни. Вернувшись из душа, он обнаружил Марту на балконе, все в том же мусульманском платке, завязанном теперь на груди. Ветер теребил и вздувал его, открывая все, что он только что видел, трогал, держал в руках, рассматривал и присваивал жадно, как голодный. Волосы у нее были взлохмачены, щеки горели, странное кольцо сияло на тонком пальце, и Данилов решил, что теперь-то он точно умрет.
Потом он лежал, а она рассматривала его, совершенно голого, и ничего не стеснялась, и трогала, и пробовала на вкус, и отступала, и наступала снова.
Данилов вытер ладонью потный лоб и понял, что ему так жарко потому, что он сидит в дубленке. Через некоторое время он догадался ее расстегнуть, но почему-то так и не снял.
Утром они дружно сделали вид, что ничего не произошло.
Как в детской игре. Словно совсем ничего не было.
Почему?! Зачем?!
Он не знал. Потом он убеждал себя, что он очень боялся ее потерять, и не знал, смогут ли они быть такими же хорошими любовниками, как друзьями, и, кажется, такой же или подобной глупостью утешалась и Марта, и все это было неправдой.
Чего он тогда испугался? От чего отказался?
Он отказался от Марты – той, которую не знал. Он отказался от того, что она тогда предлагала, – и она отказалась от того, что предлагал он! – чтобы не усложнять, не запутывать отношений, не поверить ненароком в то, что все возможно, даже это горячее, страстное, вечное – возможно! Он не выбрался бы из-под обломков, когда все рухнуло бы, а не рухнуть не могло, – все, к чему он прикасался, оборачивалось против него, кроме любимой работы, которая никогда его не подводила. Куда безопасней было остаться с тем, что у них уже было, пусть не так хорошо, не так горячо, зато логично и по правилам, установленным давно, когда он сам посадил ее в будку с табличкой «старый друг» и прикрутил цепью, чтобы, не дай бог, не сбежала.
Тогда ей было шестнадцать, а ему двадцать три, полжизни прошло с тех пор, и единственное, что в ней было постоянным и неизменным, – это она, с ее готовностью мчаться к нему, слушать его, жалеть его, запекать ему форель, вникать в его нравоучения, хвастаться перед ним повышением и кольцом с Бахрейна.
Это его ребенок, и уже пятый месяц она врет ему, оставаясь все такой же.
Она врала ему, она заманила его в ловушку, ему не выбраться теперь, он пропал, совсем пропал!..
Негнущимися пальцами он взял ее фотографию – в черном свитере и тяжелых ботинках, – за уголок, как будто боялся испачкаться, и кинул в мусорное ведро. Фотография спланировала и легла вверх лицом. Данилов не мог смотреть на это лицо.
Он взял ее телефон, портфель, вышел из квартиры и тщательно, на все замки, запер дверь.
Весь день в офисе пахло грозой так явно, что казалось, будто потрескивает электричество, переполнившее тесное пространство. Странно, что компьютеры не вылетали от перенапряжения.
Таня, только завидев, что шеф поднимает голову от бумаг, немедленно пряталась за что-нибудь – за открытую дверцу шкафа, за монитор или даже за пепельницу. Ира шелестела в телефон едва слышно. Саша то и дело с задумчивым видом отбывал в коридор курить.
Данилов их всех ненавидел.
Марта не звонила. Он боялся, что она позвонит, и не знал, что станет тогда делать.
В три часа неожиданно явился Веник.
