– Когда ваш горячо любимый муж от вас ушел? – Это прозвучало так, словно муж внезапно помер, и Надежду это вдруг позабавило.
Он и вправду ушел, как умер. Даже не позвонил ни разу.
– Полтора месяца назад.
– Вы подали на развод?
– Я нет, мне это не нужно, а он – не знаю. Скорее всего, нет, потому что… наверное… он предупредил бы меня.
Тут она поняла, что совсем не знает, предупредил бы он или нет. Это в прошлой жизни она все про него знала, а в этой не знает ничего!
– Моя жена тоже ушла, – вдруг сказал американец. – И тоже примерно полтора месяца назад, как раз когда стало ясно, что мы готовим визит и летим в Россию.
– Как?! – поразилась Надежда.
Ей почему-то казалось, что такая беда может быть только у нее одной-единственной в мире. Нет, конечно, теоретически она знала, что миллионы людей расходятся, чтобы встретить потом кого-то еще и начать так называемую новую жизнь, но в глубине души все же была уверена – ни с кем, кроме нее, этого не могло случиться.
– Она получила повышение и назначение в Сиэтл. А мы все восемь лет прожили в Вашингтоне. Она сказала, что не может больше жить с человеком, которого никогда нет дома. А тут еще наши знакомые купили особняк в пригороде, а я на государственной службе и такой особняк не смогу себе позволить никогда. И она ушла от меня.
И он стал смотреть на собор, и Надежда стала смотреть на собор.
«Храм мой храм молитвы наречеца» – было написано золотыми буквами на темном граните, и буквы сияли в свете заходящего солнца, и американец спросил, что именно там написано, Надежда объяснила.
– А вы ее любили? – спросила она после того, как объяснила.
– Да.
– И вы долго были женаты?
– Восемь лет. И еще жили вместе, когда учились в университете в Нью-Йорке. Она была смешная. Не умела говорить, не умела держаться. Потом всему научилась. Она талантливая и быстро все схватывает.
– И что вы теперь будете делать?..
Он не понял.
– Что именно я буду делать?..
– Да, да! Что вы будете делать? Как вы станете жить? Куда денете ваши восемь лет, университет, воспоминания, фотографии?! Куда вы денете жизнь, которой жили раньше и которой больше никогда не будет?!
– Вы так спрашиваете, – сказал он серьезно, – как будто я знаю ответы на эти вопросы.
– А вы не знаете?
– Нет.
– И я не знаю! Но я сегодня целый день хочу позвонить мужу, и все время думаю только о том, чтобы вы от меня отвязались и чтобы я могла просто набрать его номер и услышать его голос! Вы это понимаете?!
– Понимаю, – согласился Дэн Уолш. – Только ничего хорошего из этого не выйдет.
– Почему?! – закричала Надежда. – Ну откуда вы знаете, что не выйдет?! Вы что, пророк?! Кумская Сивилла?! А вдруг он сидит и ждет, и смотрит на телефон, и думает только о том, что я ему не звоню?! Вдруг он не решается мне позвонить, потому что он гордый и сильный человек и не может перешагнуть через себя?! А я позвоню, и все вернется и станет как было?! А вы мне мешаете! Вы и Лидочка!
– Я вам не мешаю, – процедил американец сквозь зубы. – Хотите, я отойду и стану под эту вашу колонну, которая может упасть на любого проходящего мимо, а вы звоните! Оттуда ничего не слышно, а вы мне потом скажете, изменилась ваша жизнь или нет! Хотите?!
– Да! – крикнула Надежда. – Да, хочу! Идите хоть под колонну, хоть к черту, а лучше всего в «Англию», а я прямо сейчас позвоню своему мужу!
И она выхватила из сумки телефон.
Слезы текли и капали на панель мобильника, и руки отчего-то тряслись, как будто она шизофреник или алкоголик. Нужно сходить к доктору Трутневу. Пусть он ей валокордин, что ли, дает! По тридцать капель ежедневно!
Американец не пошел ни к черту, ни в «Англию». Он оглянулся по сторонам, примерился и, опершись рукой, длинным прыжком перемахнул через заграждение, окружавшее запертый на ночь собор, проскакал по ступенькам вверх и исчез за колонной.
Надежда проводила его взглядом. В трубке длинно гудело.
– Да, – сказал совсем близко уверенный голос человека, по которому она так печалилась и который ее разлюбил. – Да, я слушаю!
– Павлуш, привет, – быстро выговорила она и утерла слезы. Господи, как она рада его слышать! – Это я.
Он помолчал.
