– Привет.
И как только он сказал «привет», все стало ясно.
Он не ждал, не надеялся, не сидел с телефоном в руках. Гордость ни при чем. Он не собирался ей звонить и был не рад тому, что позвонила она.
У него изменился голос, и она, знавшая все его оттенки, поняла, что муж недоволен и боится. Недоволен тем, что позвонила, и боится того, что она будет страдать и плакать. Он не хотел ни слез, ни страданий.
– Что ты поделываешь? – продолжая игру, которую уже проиграла, спросила она бодро. – Где ты? Как ты?
– Да ничего я не делаю! – ответил он с раздраженной настороженностью. – Вот по городу гуляю. А тебе-то что?!.
– Как твои дела? – из последних сил продолжала она. – Все нормально?
– Да все у меня нормально! – Теперь он уже возмущался. – Все отлично!
– Ну и хорошо. – Сил не осталось, слезы лились все сильнее, попадали на губы и стекали по подбородку. – Тогда я больше не буду к тебе приставать, извини меня, пожалуйста.
– Пожалуйста, – извинил он ее и положил трубку.
Американец ходил под колоннами и рассматривал что-то, задирая голову.
Ни за что не стану его окликать. «Англия» – вот она. Доберется сам. Мне необходимо побыть одной.
Может быть, мне просто дойти до Дворцового моста и утопиться в Неве. И чтобы никто, ни один человек в мире не смел мне мешать!..
Все кончено, вот что означали этот звонок и раздраженная настороженность его голоса в трубке. Ничего не осталось, совсем ничего.
Держа телефон в одной руке, а сумку, которая волоклась по асфальту, в другой, она пошла в сторону Вознесенского проспекта. За Адмиралтейским садом вечернее солнце резвилось в Неве, и ветер с Финского залива трепал стяги, и Андреевский флаг сиял, как будто подсвеченный изнутри. Наверное, это был последний теплый ветер этим летом, несший с собой запахи речной воды и свежескошенной травы.
Скоро осень. Похолодает, и Нева станет свинцовой, и Петропавловский шпиль, потускневший и состарившийся, будет отражаться в темной воде. В Летнем саду полетят листья, и статуи оденут в фанерные белые саркофаги, как в саваны, и собака будет зарываться носом в опавшие листья, а первоклассники пойдут собирать багряные кленовые букеты, которые не проживут и одного дня – состарятся, пожухнут, станут трухой.
И я, подумала Надежда горестно. И я так же. Состарюсь, пожухну, стану трухлявой старухой. Буду сидеть на холодной крашеной скамейке над Невой, кутаться в куцую каракулевую кацавейку, и озноб будет пробирать меня до костей, и я никогда не согреюсь, потому что никому не нужна, и вместо крови у меня в жилах – тяжелая свинцовая невская вода!..
– Простите меня, – сказал кто-то рядом с ней. – Я не должен был вас провоцировать!..
Человек говорил на странном языке, кажется, не на русском, но Надежда почему-то его понимала.
Он пошел рядом с ней, и вдвоем они перешли дорогу и сосредоточенно перелезли через парапет Адмиралтейского сада. Сначала полезла она, а потом и он, сообразив, что именно нужно делать.
– Все правильно, – сказала Надежда этому человеку. – Все совершенно правильно. Я ему не нужна. Он даже испугался, когда я позвонила, и совсем не хотел со мной разговаривать.
Идущий рядом молчал.
Они миновали угол Адмиралтейства и вышли на открытое пространство, откуда уже было видно Неву, и памятник Петру Первому, и всю праздничную ширину набережной, по которой гуляли нарядные люди.
– Почему вы не говорите – «я же вас предупреждал»? – спросила Надежда.
– Потому что… – тут он сказал какую-то непонятную фразу, которую она перевела как «лежачего не бьют».
– А мне все равно, что вы обо мне думаете, – продолжала она.
Ее горе искало выхода и, кажется, уже почти нашло. Выход – немедленно оскорбить, унизить, растоптать этого американца, такого целлулоидного, такого самоуверенного, такого здоровенного.
Через заборы он прыгает, ишь ты!.. А как колонны стоят, не понимает!.. Монферан – русский инженер, чудо русской мысли!.. Надо же!
Она остановилась, и он остановился тоже.
– Я просила вас убраться куда-нибудь, – начала Надежда дрожащим голосом. – Я не готова делить с вами свои проблемы! Вы кто?! Вы никто, американский боевой слон! Зачем вы пошли со мной?! Кто вас просил?! Я не желаю перед вами унижаться!
Должно быть, она кричала громко, потому что люди, сидящие на лавочках, оборачивались и вытягивали шеи, но ей было на это наплевать.
– Я не хочу вас видеть! Я никого не хочу видеть!! Вы можете это понять или нет?!
– Я все понимаю, – отвечал американец сдержанно, – но я прошу вас, говорите тише.
– Я не желаю говорить тише! Softly loud! Я хочу, чтобы вы немедленно убрались вон отсюда! Прямо сейчас!
Она кричала по-английски, и он отвечал так же, и, вероятно, их приняли за парочку чокнутых
