докладывали, где он, с кем и почем им платит!
– Ну и что? – упрямо спросил Родионов. – Она что, не знала, за кого выходила замуж?!
– Ну, а если и знала?
– А развестись? Слабо?!
– Бывает так, что нельзя развестись, Дмитрий Андреевич.
– Да ладно тебе!
– А тут еще сын! То есть получилось, что из-за сына погиб отец! Из-за сына и его связи с этим психом Веселовским, а она ничего не могла поделать. Кстати, Кольцова сказала, что на следствии выяснилось, что у Игоря бывали нервные срывы с детства. Конечно, Надежда мужа терпеть не могла, но все же он был отец ее сына!
Родионов пожал плечами. Все это его нисколько не убеждало.
– Все в жизни можно изменить, Маша, – сказал он сердито. – И ты это прекрасно знаешь. Ты сама племянников в детдом не сдала, а растишь и… Кстати, эта ваша Эмма не объявлялась?
– Элла, – поправила Маша. – Нет, Дмитрий Андреевич. Пока все тихо.
– Значит так, – продолжал Родионов. Собственно, весь этот разговор он и затевал, чтобы это сказать. – Больше ты никогда не платишь ей никаких денег и не вступаешь ни в какие переговоры. Если она появляется на твоем горизонте или кто-то из ее дружбанов, первое и единственное, что ты должна сделать, это позвонить мне. И больше ничего ты делать не должна.
– А вы что предпримете?
– А вот эта моя забота.
– Но… Дмитрий Андреевич…
– Никаких «но»! Ты поняла?
– Это мои проблемы, – сказала она и отвела глаза. – Я не хочу втягивать вас в них.
Он поднялся из-за стола, засунул руки в карманы джинсов и подошел к ней. Некоторое время он стоял над ней, а потом сказал веско:
– У тебя больше нет никаких «твоих» проблем. У тебя есть я.
Вдруг словно солнце ударило ей в лицо. Она улыбнулась и зажмурилась.
– Вы?
– Да, – твердо заявил Родионов, рассматривая ее. – Да.
– Это невозможно, – сказала она, и солнце пропало, зашло за тучи. – Я так не умею. Мне нужно все или ничего.
Родионов кивнул.
Она рассматривала его так, как не рассматривала никогда, – исподлобья и очень внимательно. Ему даже неловко сделалось, и как будто чуть-чуть взмокла спина от ее взгляда.
– Ты чего?.. – спросил он, помолчав. – Ты чего, Маша?
Нельзя ничего этого делать, она точно знала, что нельзя, но дальше продолжать играть в «ограничения и рамки» было невозможно.
«Я взрослый человек, – сказала она себе мрачно. – Чего я так уж боюсь?! Ну чего?!»
«Ты боишься, что, поставив все на одну карту, ты все и проиграешь, разом, чохом, и тогда останется только найти укромный уголок, заползти в него и застрелиться, как делают все, кто проигрывается в пух и прах без надежды отыграться».
«Если я сейчас скажу
Невозможно».
– Маша! – воскликнул Родионов раздраженно. – Что такое? У меня сейчас на лбу будет дырка. Не надо так на меня смотреть!
– Я вас люблю, – мрачно сказала Маша, словно говорила, что терпеть его не может и собирается завтра уволиться, только чтобы век его не видеть. – Я вас люблю, Дмитрий Андреевич.
– Я знаю.
– Как?!
Она ждала, что сейчас он начнет метаться из угла в угол, опрокинет кресло и начнет кричать, что ничего этого нет, потому что не может быть никогда. Маша будто даже слышала, как он кричит, и видела, как ей приходится отступать за дверь, зажимать ладонями уши, только чтобы ничего больше не слышать и не видеть, а он сказал, что… знает?!
Он знает?!
– Вы… не поняли меня, Дмитрий Андреевич?
– Это вы не поняли меня, Марья Петровна.
Тут он ушел к окну, где в раздражении принялся обдирать лепестки с фиалки альпийской, только распустившейся нежными, тоненькими цветочками. Фиалку содержала на подоконнике домработница и очень ею гордилась. Мимоходом Родионов подумал, что домработница не простит ему ободранных лепестков, и тут же забыл об этом.
