Саквояж со светлым будущим

– Очень жаль, – сказал ее собеседник и улыбнулся приятной улыбкой. – Очень жаль, что вы меня не слышали.

В его голосе, холодном, как лед, было что-то такое, из-за чего Маша вдруг стала судорожно оглядываться по сторонам, отступать, а он надвигался на нее, и в отчаянии она вдруг поняла, что на лужайке за французским окном уже нет милиционера в фуражке с высокой тульей.

Она отдала бы полжизни за то, чтобы он там был.

Дмитрий Родионов открыл компьютер, сел и уставился в него. Компьютер был шикарный – подарок издательства к выходу его десятой книги. Легкий, тонкий, в титановом корпусе, изящный, какими бывают только очень дорогие хайтековские вещи. Родионов компьютер обожал и как-то особенно им гордился.

Он вытаскивал его из мягкой замшевой сумочки и устанавливал на коленях, даже когда летел из Москвы в Санкт-Петербург, хотя это было смешно: едва взлетев, самолет начинал заходить на посадку, и даже приниматься за работу было бессмысленно, но Родионов делал вид, что принимается.

Обкусанное с одной стороны яблочко, известный всему миру символ компьютерной фирмы, произведшей родионовское чудо, наливалось неярким молочным светом, на рабочем столе появлялось весеннее деревце, трогательное в своей детской беззащитности, и одного этого Родионову было достаточно, чтобы прийти в хорошее настроение.

Работа – в этом слове было все, что требовалось ему для жизни.

Вот так просто. Работа, и все.

Без этой своей работы он был бы скучнейший человек. Впрочем, это большой вопрос, был бы он вообще или пропал бы где-нибудь от безделья и пьянства.

Бизнес принес ему денежки и не принес никакого… жизненного интереса. Он очень быстро доказал себе, что умеет зарабатывать, ну и что? В олигархи он не вышел и вряд ли вышел бы, даже если бы стал заниматься бизнесом по двадцать четыре часа в сутки, а ковыряться на среднем уровне было скучно, скучно!.. Скучно и предсказуемо.

Только компьютер с надкушенным яблочком на крышке давал ему свободу. И весь мир в придачу.

Только там, за серебряной крышкой, он мог быть кем угодно – преступником, жертвой, титаном, стоиком или Прометеем, бедной Лизой, злобной мачехой, Ромео или на худой конец Джульеттой, главой преступного клана, домработницей, садовником, богачом или нищим. Он мог скакать на лошади, управлять самолетом, тонуть в подводной лодке и спасать заложников, осторожно красться по темному переулку, наливать яд в хрустальный бокал, драться на мечах, разбирать старинные манускрипты, складывать логические головоломки. Да все, что угодно!..

Ему нравился жанр, самый свободный и залихватский из всех известных ему жанров!.. Он не требовал от Аркадия Воздвиженского никакой кондовой, а также сермяжной, посконной и домотканой правды жизни – в детективах ведь можно все.

И он упивался тем, что ему можно! Он наказывал врагов и защищал друзей, он находил свою большую любовь, разумеется, единственную во вселенной, и был с ней прочно, железобетонно и навсегда счастлив. Он выдумывал изящные пассажи и прятал в собственные слова известные всем цитаты. Он спешил, когда занимался любовью, или, наоборот, смаковал ощущения, он прыгал с небоскребов и ходил босыми ногами по лугу. И в этом, именно в этом, была самая главная радость жизни, самое острое чувство свободы, самое драгоценное вино, которое он то цедил по капле, то опрокидывал в рот и жадно глотал – ведь не жалко, совсем не жалко, у меня его полно, этого самого вина, и оно не кончится никогда, потому что я точно знаю, где и как его можно добыть сколько угодно!..

Он был «равнодушный» и знал это за собой, и реальный мир с его реальными событиями, радостями, огорчениями или угрозами интересовал его гораздо меньше, чем тот, который начинался, стоило только нажать приятно щелкающий замочек и откинуть серебряную крышку.

В этот раз все пошло не так.

Родионов – нет, нет, за работой он становился Аркадием Воздвиженским, и только так! – Воздвиженский открыл компьютер, полюбовался на весеннее деревце, нашел файл и уставился в него с неким мстительным чувством.

Раз вы не хотите по-человечески, бормотало это самое мстительное чувство, то и дьявол с вами. Мне ничего не мешает. Мне все даже нравится. Программа визита срывается – и к черту ее! Сидим в доме, как заложники, – ну и пусть! Милиционеры дежурят на всех газонах – ну и ладно, очень хорошо! Вам есть дело до всей этой бессмыслицы, которая происходит здесь со вчерашнего дня – ну и валяйте, занимайтесь вашей бессмыслицей! А от меня не дождетесь. У меня два трупа, и я все еще никак не могу понять, как они связаны друг с другом и связаны ли вообще. И особенно неясно, как там оказалась эта дамочка в норковой шубе и почему именно от нее решили избавиться? Случайность это или все-таки умысел?

Воздвиженский подумал несколько секунд и стал быстро, как из пулемета, печатать, и все пропало, ушло – солнечный свет, птичья возня за открытым окном, запах близкой воды, цветов и свежескошенной травы. И вся ерунда с убийством, не детективным, а реальным, и Маша Вепренцева, и Лида Поклонная, и «чоловик», качающийся в кресле, как китайский болванчик, и Мирослава – все ушло.

Он печатал так некоторое время, а потом кто-то в голове у него гнусным голосом его собственной подозреваемой вдруг сказал: «А ведь она права, Маша-то, секретарша твоя. Дело странное, ох, странное дело!..»

«Да ладно, – сердито ответил он своей подозреваемой. – Мы сейчас с тобой быстренько разберемся, кто виноват в кончине дамочки в норковой шубе, и ты мне объяснишь, какого рожна тебе потребовалось ее убивать, и вот тогда, только если это ты ее убила, мы вместе подумаем, как тебе спрятать концы в воду!»

«Не-ет, – отозвалась подозреваемая и хищно шмыгнула кривым носом, – ничего не буду я разбирать! Во-первых, эту дамочку в норковой шубе я знать не знаю и видеть не видела. А во-вторых, твоя Маша дело говорит. Тебе перед отъездом звонили? Звонили! Ты Маркова подключал? Подключал! Маша на следующий день была сама не своя? Была! Даже ребенка с собой потащила, чего никогда в жизни раньше не делала!»

«Ну и что? – спросил Воздвиженский, и сморщился, и уже занес руку, чтобы стереть весь абзац, где его подозреваемая все шмыгала своим носом и сморкалась в углу, похожая на нищенку двадцатых годов в своем грязном свитере и матросском бушлате. – Вот я тебя сейчас!..»

«Да сколько угодно, – ехидно отвечала нахальная старуха. – Да хоть все сотри, мне не жалко. Говорю