Родионов боялся и ненавидел его.
Если бы он был постарше, наверное, он бы смог в чем-то себя убедить – в сущности, отец был неплохим человеком. Он был слаб и жалок, карьера у него никак не складывалась, а мать всегда была умнее и сильнее, и его это задевало и мучило. Но Родионов был мал и не видел ничего, кроме пьяного омерзительного лица, бессмысленных глаз, отвратительного перегарного рта, из которого вываливались, как вонючие жабы, страшные непоправимые слова.
Он прятался от него под столом. Стол был низенький, шаткий, купленный для его детских занятий, когда он начал ходить в детский сад. Влезть под него было трудно, но Родионов влезал и сидел там, прижимая медведя, которого он тоже прятал, потому что переживал за него. Он был тогда маленький и не понимал, что спасать нужно не медведя, а мать, на которую было направлено пьяное отцовское бешенство.
Он понял это в один день. Тот самый, который запомнился ему вилкой и желтым электрическим светом.
Отец орал и буйствовал, Родионов сидел под столом, тиская потными ладошками медведя, и уговаривал себя вылезти, чтобы спасти мать. Ему было очень страшно, так, что он боялся описаться, и от этого возможного унижения у него темнело в глазах, и он заставлял себя вылезти, и все никак не мог заставить, а потом все-таки вылез и пошел.
От страха он ничего не видел и слышал только приближающийся отцовский крик, а мать совсем не было слышно, и он даже подумал: вдруг отец убил ее?.. Что тогда он будет делать?
Он спрятал медведя, сунул в кровать и завалил одеялом, чтобы отец не убил и медведя тоже, и потом, подгоняя себя, выскочил на кухню. Отец орал и швырялся, и маленький Родионов обрадовался тому, что мать жива. Она мыла посуду, повернувшись к нему спиной, и это была не спина, а наказание господне – напряженная, узкая, как будто раненая. Увидев перепуганного, но храброго от трусости сына, отец схватил вилку и швырнул ее об пол, она подпрыгнула и впилась Родионову в ногу – не слишком сильно, но так, что на всю оставшуюся жизнь страх остался у него в сознании именно этой вилкой, впившейся в ногу.
После этого родители развелись, и Родионов долго не мог поверить, что на свете бывает такое счастье – тишина и покой, постоянный, всегдашний, без ожидания, как гильотины, прихода отца, без гадания, завалится он сразу спать или еще будет их мучить!..
Он переболел этим страхом только годам к пятнадцати, но до сих пор еще, в свои тридцать восемь, когда подступали проблемы, его все тянуло под стол!
Теперь страх той самой вилкой впивался ему в мозги и ворочал там, колол так, что волосы на затылке вставали дыбом.
Он постоял на лужайке, а потом пошел вокруг дома, все убыстряя и убыстряя шаг, но Маши не было видно нигде, и тогда он вернулся в дом, и стал заглядывать во все комнаты подряд, и не поверил своим глазам, когда увидел ее в какой-то пятой или шестой по счету гостиной. Она сидела, подперев щеку кулаком, и читала газету.
– Маша, твою мать!..
Она подняла голову, и изумление, написанное у нее на лице, немного отрезвило его.
– Дмитрий Андреевич?..
– Почему ты не берешь трубку?! Я тебя ищу уже… уже… – Он посмотрел на часы, но ничего хорошего не высмотрел. Получалось, что он ищет ее уже минут десять – не слишком долгий срок.
– Какую трубку?
– Телефонную!
Она растерянно похлопала себя по карманам.
– Я, наверное, мобильник в номере забыла, Дмитрий Андреевич. В смысле, в комнате. А что случилось?
Родионов вошел и сильно захлопнул за собой дверь. Тишина, вошедшая вместе с ним, мгновенно заняла все свободное место. Они оказались словно отрезанными от всего мира – так стало тихо.
– Ничего не случилось. То есть пока ничего не случилось! Тебе нужно срочно отсюда уезжать, вот что!
Она смотрела на него во все глаза.
– Как… уезжать? Куда уезжать? Мы никуда пока не можем ехать, нас же предупредили!
Родионов вытащил у нее из рук газету – она проводила ее глазами – и сел на диван рядом.
– Если ты на самом деле видела убийцу, – выпалил он, – тебе опасно оставаться здесь. Ты понимаешь?
– Нет, – честно сказала она. – Не понимаю. И потом, я его не видела!
– Если ты его не видела, это еще не значит, что он не видел тебя! Он же мог тебя видеть, когда ты заглянула в эту проклятую ванную! Это ты хоть понимаешь!?
– Я… не думала об этом.
– А ты подумай. Подумай, подумай!..
Теперь он как будто сердился на Машу за то, что она заставляет его переживать за нее, хотя она и не делала этого вовсе!
– Он не мог меня видеть, потому что ванная очень большая. Зеркало было совсем запотевшим, и я…
– Да говорю я тебе, что раз ты не видела его, это совершенно не значит, что он не видел тебя! А ты тут сидишь с какими-то, твою мать, газетами и глазами хлопаешь!
– Я не хлопаю глазами!
