Наверное, Родионов закончил какую-то специальную школу, где учили целоваться так, как он, – волшебно, изумительно! – и Маша почти не могла этого вынести. Он ничего не делал, только целовал ее, держал осторожно и легко, так что в любую секунду она могла отстраниться или оттолкнуть его, но она не отстранялась и не отталкивала.
Если бы это было возможно, она бы не остановилась никогда. Ну вот никогда, и все тут.
От него хорошо пахло, и губы его были приятными на вкус, и Маша не могла вспомнить, когда она целовалась последний раз, должно быть, никогда, и что при этом испытывала!..
И все-таки остановился он, а не она. Дмитрий Андреевич Родионов, знаменитый писатель-детективщик Аркадий Воздвиженский, вдруг оторвал ее от себя, как будто отсадил в угол, пристально и вопросительно глядя ей в глаза.
Маша Вепренцева молчала и косилась в сторону, как провинившаяся собака-колли, а ему хотелось, чтобы она тоже посмотрела на него – может быть, он тогда что-нибудь понял бы, или оценил бы, или… или…
– Маш, ты…
– Дмитрий Андреевич…
Тут они замолчали, стыдливо, как две красны девицы, заставшие доброго молодца за купанием голышом в пруду.
Черт возьми, лучше «рамки», чем это стыдливое молчание, недаром он не хотел сложностей и боялся их!
– Простите меня, Дмитрий Андреевич.
Вдруг он взбесился.
– Не смей извиняться!
Она помолчала.
– Хорошо. Не буду.
Он встал с дивана – не с первой попытки, потому что диван словно затянул и притопил его, и вместо того, чтобы встать красиво и элегантно, он некоторое время припадочно дергался, стаскивая себя с плюшевой обшивки, потом все-таки стащил, отошел и закурил.
Маша из угла дивана следила за ним.
– Ничего не произошло, – буркнул он, – не смотри на меня так!
Она еще помолчала немного.
– Ничего мне нельзя! – вдруг сказала Маша обычным голосом. – Извиняться нельзя, смотреть тоже нельзя! А что можно?
Это был спасательный круг, и он ухватился за него, как хватается утопающий.
Ничего не случилось, вот что означал этот ее обычный голос. Ничего не случилось, и мы можем быстренько забежать за эти самые «рамки». Это уже трудно, но пока еще возможно, и если ты выбираешь побег, я предоставляю тебе такую возможность.
Давай. Беги. Путь свободен. Конвой смотрит в другую сторону.
И он предпочел побег.
Сейчас некогда было раздумывать, почему побег и от чего такого ужасного его смогут защитить эти «рамки», но одно он знал совершенно точно. Там, за ними, намного безопаснее, чем с этой стороны.
– Можно поговорить, – буркнул он, и Маша поняла, что спасательный круг принят. – Давай поговорим, Маш, а потом… разберемся.
Разбираться было не в чем, но она согласилась – потом так потом. Она всегда и во всем с ним соглашалась.
– Я шел сказать тебе, что мы должны немедленно уехать. Если он тебя видел, то не оставит тебя в живых.
– Мы не можем уехать, – возразила она. – Нас не отпустят. Только Кольцовы уехали, да и то потому, что они… Кольцовы! И вы это отлично понимаете, Дмитрий Андреевич!
– Да, – согласился он, – понимаю. Просто я за тебя испугался.
– А я нашла одну интересную статью.
– Какую еще статью, Маша?
– Вот тут. – И Маша разложила газету так, чтобы было видно, какую именно статью она нашла. – Это о национальном украинском искусстве и о национальной украинской литературе.
– Маш, ты о чем?!
– Дмитрий Андреевич, когда вы ушли, Нестор стал мне рассказывать, что Мирослава всем помогает, всех содержит и печатает сборники молодых поэтов, понимаете?
– Ничего не понимаю.
– Вот и я ничего не поняла, потому что он вдруг заговорил по-русски. То все была «кава з вэршками», а то вдруг говорит совершенно нормально, и акцент совсем… незначительный. Он мне рассказал, какая Мирослава замечательная и что украинская литература жива и здорова практически только благодаря ей. В смысле, Мирославе Макаровне.
– Ну и что?!
