Присцилла. Что я такого натворила в последнее время, что могло бы разгневать директрису до такой степени, чтобы она вызвала меня в десять вечера? Как по-твоему, меня не собираются временно отстранить, отчислить, окончательно выгнать или еще что-нибудь в таком духе?
— Это телеграмма, — произнесла горничная с сочувствием.
— Телеграмма? — Пэтти побледнела и молча вышла из комнаты.
Присцилла и Джорджи сели на кушетку и встревоженно посмотрели друг на друга. Обычные телеграммы доставлялись студентам напрямую. Они знали, что если их отправляют директрисе, значит, случилось что-то серьезное. Джорджи встала и в нерешительности прошлась по комнате.
— Мне уйти, Прис? — спросила она. — Полагаю, что Пэтти предпочла бы остаться одной, если что-то произошло. Но если она поедет домой и станет собирать вечером свой дорожный сундук, зайди за мной, и я приду и помогу укладывать вещи.
Они постояли немного возле двери, переговариваясь вполголоса, и только Джорджи повернулась, чтобы уйти, в коридоре послышался звук шагов Пэтти. Она вошла со странной улыбкой на устах и опустилась на кушетку.
— Директриса определенно превратила дело доведения людей до истерики в искусство, — заметила она. — Мне в жизни еще не было так страшно. Я подумала, что, по меньшей мере, произошло землетрясение, которое целиком поглотило все мое семейство.
— Что случилось? — затаив дыхание спросили Джорджи и Присцилла.
Пэтти развернула на колене мятую телеграмму, и девушки прочли поверх ее плеча:
«Роберт скончался от передозировки хлороформа в десять утра. Завтра похороны.
Томас М. Уайатт.»
— Томас М. Уайатт, — сурово сообщила Пэтти, — это мой младший брат Томми, а Роберт — сокращенно от Бобби Шафто; так звали принадлежавшего Томми щенка бульдожьей породы, преглупую и самого дурного нрава собачонку, которую когда-либо принимали в кругу порядочной семьи.
— Но зачем, ради бога, он телеграфировал?
— Это шутка, — сказала Пэтти, уныло качая головой. — В семье ярко выражены способности к юмору, и мы все унаследовали эту склонность. Однажды мой отец… но, как говорит мой друг Киплинг, это другая история. Так вот, этот пес — Роберт Шафто — больше года назад бросил тень на мои каникулы. Он убил моего котенка, сожрал мой венецианский кружевной воротничок — это даже не вызвало у него несварения желудка. Выскочив на улицу под дождь, он вывалялся в грязи, вернулся в дом и лег спать на мою постель. Он украл бифштекс, поданный к завтраку, разметал калоши и дверные коврики по нескольким кварталам. Частная собственность на нашей улице заметно упала в цене, и в перспективе покупатели отказывались ее приобретать, пока Томми Уайатт держит собаку. Роберту то и дело угрожали расправой, но Томми всегда удавалось укрыть его от неминуемого правосудия, пока неприятности не проходили стороной. Но на сей раз, я думаю, он совершил какое-нибудь невероятно чудовищное преступление — наверное, слопал младенца, или один из персидских ковриков моего отца, или что-то в этом духе. И Томми, зная, как я ненавидела это чудовище, явно решил, что телеграфное сообщение будет хорошей шуткой, хотя в чем тут «соль», мне не ясно.
— А, понятно, — сказала Джорджи, — и миссис Ричардс подумала, что Роберт — твой родственник. Что она сказала?
— Когда я постучала в дверь, она сказала: «Пэтти, голубушка, входи». Обычно, когда я удостаивалась чести быть принятой ею, она довольно бесстрастно звала меня «мисс Уайатт». Услыхав это «Пэтти, голубушка», я открыла дверь с трясущимися коленями, а она взяла меня за руку и сказала: «Сожалею, что приходится сообщать тебе о том, что я получила плохие вести о твоем брате».
«Томми?» — еле слышно выдохнула я.
«Нет. Роберт.»
— Я онемела. Я напрягала мозги, но не могла вспомнить брата Роберта.
«Он очень болен, — продолжала она. — Да, я должна сказать тебе правду, Пэтти; этим утром бедняжка Роберт скончался.» — И она положила передо мной телеграмму. И тогда, как только меня осенило, гора упала с моих плеч, я положила голову на ее стол и начала хохотать, пока смех не перешел в слезы; она же, думая, что я все это время рыдаю, гладила меня по голове и читала псалмы. Понимаете, после того, как она проявила такое сострадание, я не посмела во всем ей признаться; поэтому, едва перестав смеяться (что случилось не очень скоро, поскольку я получила существенный импульс), я подняла голову и поведала ей, — пытаясь быть правдивой и в то же время не оскорбить ее чувств, — что Роберт был мне не братом, а чем-то вроде друга. И, знаете что, она немедленно пришла к умозаключению, что он был моим женихом, и начала гладить меня по волосам и бормотать, что иногда друзей терять труднее, чем родственников, но я еще молода и не должна портить себе жизнь, и что возможно в будущем, когда время притупит боль… но потом, вспомнив, что не годится советовать заводить второго жениха, прежде чем я не схоронила первого, она внезапно остановилась и спросила, не хочу ли я поехать домой на похороны.
— Я сказала, что нет, я не считаю, что так будет лучше; и она согласилась со мной, раз уж о нашей помолвке не было объявлено, поцеловала меня и сказала, что ее радует то, как мужественно я переношу свое горе.
— Пэтти! — вскричала Присцилла в ужасе, — это отвратительно. Как ты могла допустить, чтобы она так подумала?
— А как я могла этому помешать? — возмущенно спросила Пэтти. — Учитывая, что вначале меня напугали до истерики, после чего, и глазом не моргнув, нанесли удар каким-то странным женихом, мне кажется, что я перенесла эту ситуацию с редким тактом и изяществом. Ты полагаешь, было бы деликатно сказать ей, что она цитировала Священное писание в честь какого-то щенка бульдога?
— Я не вижу здесь твоей вины, — признала Джорджи.
— Спасибо, — сказала Пэтти. — Был бы у тебя такой брат, как Томми Уайатт, ты бы научилась мне сочувствовать. Полагаю, я должна быть признательна за новость о смерти собаки, но я бы хотела, чтобы это известие обрушилось на меня не столь мягко.
— Пэтти, — воскликнула Присцилла, так как ее неожиданно осенило, — ты случайно не забыла, что завтра вечером ты должна быть в приемной комиссии на презентации юных дарований в Театральном клубе? Что подумает миссис Ричардс, когда увидит, как ты, в вечернем платье, принимаешь гостей на вечеринке в тот самый день, когда был похоронен твой жених?
— Не знаю, — с сомнением заметила Пэтти. — Ты, правда, думаешь, что я должна остаться в стороне? После того, как я, словно маленькая пила, делала для вечеринки ленточки из шелковой бумаги, я ужасно не хочу пропускать ее только потому, что умер щенок моего брата, которого я даже
— Я пойду, — добавила она с просветлевшим лицом, — и буду принимать гостей с натянутой, машинальной улыбкой. И всякий раз, почувствовав на себе взгляд директрисы, я буду с усилием сглатывать слезы, а она скажет себе:
«Храбрая девочка! Как благородно она сражается, чтобы с невозмутимым лицом предстать перед людьми! Никто бы не подумал, глядя на это лучезарное на вид создание, что при своей внешней веселости в действительности она скрывает большое горе, которое гложет ее жизненно важные органы».
IX. Пэтти-Утешительница
Дело было накануне зимней сессии, и над колледжем сгустилась тьма. Сознательные студентки, которые трудились весь год, учили больше прежнего, ну а легкомысленные, которые весь год валяли дурака, учили с отчаянным неистовством, рассчитанным на то, что, когда настанет решающий час, их мозги будут как чистый лист бумаги. Но Пэтти не учила. Принцип ее философии, по личному опыту приобретенной за три с половиной года учебы в колледже, заключался в том, что не годится начинать заниматься за день до экзаменов. Независимо от того, произвел ты впечатление на преподавателя своей разумной заинтересованностью предметом или нет, результат так же очевиден, как если бы оценки были уже
