— А такими вещами принято шутить? Михаил понурил голову:
— Нет, разумеется. Только и князь Вениамин за словом в карман не полез. Что уж он наговорил, как в ответ осрамил, — про это отец не рассказывал. Но разругались они насмерть.
— Кто разругался? — спросил суровый голос.
Из двери, отодвигая плечом Никодима, в горницу ввалился огромный, решительного вида мужчина. Мысли у него тоже были решительные и полны стремления навести вокруг порядок. Однако едва его взгляд коснулся меня, вся решительность испарилась.
Сначала он не поверил. Даже глаза протер торопливо. Но я, несмотря на его тайную надежду, никуда не исчезла. Я? Что там я! Меня он почти не заметил. Смотрел только на Филуману, знал, что это именно Филумана, и видел только ее)
— Наши отцы, — ответил ему Михаил и неуверенно улыбнулся мне. — Это брат мой, Порфирий. Старший. Прошу, княгиня, любить его. Он мне дорог, и мудрость его дорогого стоит. Я ведь хотел его в Суроже оставить — своим представителем. Когда б согласился взять княжение…
Порфирий продолжал смотреть на Филуману, и смертная тоска заливала его мысли.
Сурожская княгиня? Это же конец — самой последней надежде конец! Разве ж он много хотел? Сесть здесь, мудро, толково разобраться во всем. Уже и обошел сегодня с утра Сурож — какие планы, какие замыслы появились. Все, все должно было на лад пойти! А теперь, когда у города — да и у всего княжества — обнаружилась хозяйка, надежды растаяли… Сурож, который он уже почти считал своим, исчез из его мыслей. Осталась угрюмая келья с видом на безбрежное, слепяще-белое пространство («Кажется, песчаная пустыня», — поняла я). Под безоблачно-пустым, выцветшим от зноя небом. Вот и вся его жизнь теперь… Потому что княгиня Шагирова вернулась. И ничего поделать нельзя Никак. Ничего. Зачем она вернулась? Зачем причинила ему, Порфирию, такую боль, такое зло? Да за это убить мало! Убить и еще раз убить!..
Яркая картинка нарисовалась в его охваченном горем мозгу: вот свистит выхваченный из ножен меч, вот моя голова с безумно распахнутыми глазами отделяется от шеи, на которой остается Филумана, вот обезглавленное тело падает, заливая все вокруг кровью…
Я вздрогнула.
Но Порфирий и сам ужаснулся посетившему его видению. Окаменел, поняв вдруг, что способен на жуткое злодеяние. Стиснул пудовые кулаки, опасаясь, что невзначай коснется рукояти меча, висевшего на боку. Что не совладает с собственной рукой, что вылетит со свистом верный меч — и содеется черное дело…
«Нет, то не я! — завопил Порфирий мысленно. — То навьи силы, а по-церковному — диавол нашептывает грешной душе! Можно ли согласиться с диавольским наущением?!»
Невидящий взор его прошелся по горнице. Соглашаться с диаволом было никак нельзя. Но и противиться сил не было.
«Бежать! — забилась спасительная мысль. — Не видеть ее, княгиню, не слышать! Не поддаваться дьявольскому мороку! Только молитва! Пост и молитва!»
Он медленно, с усилием склонился в поясном поклоне и выдохнул:
— Здравы будьте, княгиня!
И быстро вышел, почти выскочил.
Михаил с недоумением посмотрел на удаляющегося брата, качнулся — хотел броситься вслед, но оглянулся с еще большим удивлением: я держала его за расшитый серебром рукав. И то ли просила, то ли приказывала:
— Не надо… Он должен побыть один, вы только разругаетесь — еще и неизвестно, чем кончится!
Как я оказалась на ногах, почему решила остановить Михаила, самой было непонятно.
— Как мы можем разругаться? — спросил Михаил, оторопело глядя на мои пальцы, все еще сжимающие его мощное запястье. — Я же князь, он не посмеет мне возразить!
— Не надо, — попросила я, отпуская его рукав. — Сейчас — не надо. Потом поговорите, успеете.
— Как скажете, княгиня, — согласился Михаил. — С Порфирием — это успеется. И что на него нашло?
Он не знает! Он не читает мыслей! Князь — а не читает!
Я была в затруднении: радоваться или огорчаться? Почти свыклась с мыслью, что именно княжеская гривна дала мне мою необычайную способность — и на тебе! Другой князь, тоже носитель княжеской гривны, а телепатии нет! Не телепает…
Значит, не в гривне дело? Или то, что дает Филумана, не способна дать никакая другая гривна? Хоть и сто раз княжеская?
— А почему вы — князь? Почему не ваш старший брат? — спросила я как ни в чем не бывало, усаживаясь на теплый мех. — Разве титул не по старшинству передается?
Михаил быстро взглянул на меня, как бы проверяя — не шучу ли? Убедившись, что нет, не шучу, сел рядом и разъяснил: — Титульное звание — и княжеское, и лыцарское — передается не старшему, а тому, у кого гривна. Вы этого не знали?
— Не знала, раз спрашиваю. А кто решает, у кого будет гривна? Отец?
— Вам и это не ведомо? Нет, отец тут ни при чем Его дело — породить. А кто из потомков выдержит объятие гривны, кто, наоборот, будет отвергнут — этого он знать не может. Это подсказывают волхвы. Святая церковь, конечно, не одобряет обращения к волхвам, но куда ж деваться? Наш отец, князь Никита, не раз их приглашал — все не хотел ошибиться. Ответ был уж больно уклончивый… Поначалу — и двадцать, и тридцать лет назад — волхвы вроде склонялись к тому, что По-рфирия гривна примет. А определенности не было. И вдруг, лет десять назад, князь Никита пригласил их опять, и они дружно указали на меня. И сколько их потом ни приглашали — на своем стояли: мол, я и только я способен, и никто другой!
Поэтому Витвину как сняли с остывшего отцовского тела, так мне сразу и передали.
— Витвина — это?..
— Вот она.
Михаил развязал шейный платок и ослабил шнуровку на груди, чтоб мне было лучше видно.
С неудовольствием я поймала себя на том, что следила не столько за появлением княжеской гривны рода Квасуровых, сколько за обнажающейся под шнуровкой бычьей шеей и могучей грудью Михаила.
Впрочем, гривна тоже была хороша. Широкая — пожалуй, что шире моей. Волшебно переливающаяся. Палитра переливов, кажется, все-таки уступала сиянию Филуманы — у Витвины преобладали зеленые с серебристым тона. Не отсюда ли цвета рода Квасуровых?
Михаил подождал, пока я не налюбуюсь, потом затянул шнуровку и, внимательно глядя мне в глаза, сказал:
— Прямота ваших вопросов, княгиня, — лучшее подтверждение вашей необыкновенной смелости. Но сами вопросы весьма странны. Вы спрашиваете о том, что известно любому ребенку. Зато сами выражаете свои мысли языком совсем непростым. И даже не книжным. Вы проницательны. Может, даже мудры неведомой мне мудростью. Но кто вас обучал? Где, в каких лесах и пустынях? Что за секретные старинные знания вы почерпнули у своих учителей? И почему явились миру только сейчас, через два десятилетия после гибели отца? Какие отшельники вас скрывали? Для чего? Как видите, мое любопытство велико, вопросов много. Сам я готов вам рассказать все без утайки — что бы вы ни спросили. И от вас хотел бы того же.
— Моя мудрость? — Я хмыкнула, вспомнив целую полку школьных учебников. — Она носит несколько теоретический характер. Если вам что-то говорит это слово. На практике, в окружающей меня здешней жизни, она… боюсь, она мало применима. Даже обо мне самой, нынешней, вы знаете, наверно, побольше меня. Вот, например, мне сообщили, что я единственная из женщин, кого гривна — как вы деликатно выражаетесь, — «не отвергла».
— Вторая, — поправил Михаил.
— Видите, я даже этого не знала. А кто же первая?
— Ваша прапрапра… и еще сколько-то «пра» бабка. Первая княгиня Шагирова, основательница рода. Ваше явление — второй княгини Шагировой — можно счесть великим знамением. Обещающим значительное потрясение основ, становление новых истин. Добрых или недобрых — неизвестно. Но то, что вы — знамение, поймут очень и очень многие. И многие же сочтут дурным знамением.
