— Что?
— Кто-то меня коснулся.
— Смешной мальчик, — сказала Сими.
— Смешной? А ты веришь в бога?
Эгбо не мог удержать язык. Он знал, что идет навстречу великому вызову жизни, навлекая на себя гнев небесный кощунственным утверждением своей правоты и восторга.
— Отчего ты об этом спросил?
— Нет, ты веришь в бога?
— Конечно. Все верят.
— Не все. В последнем классе я чуть не стал атеистом. Но потом я увидел, что когда мне чего-нибудь очень хотелось, я всегда был исполнен живого страха, что эта сила может стать на моем пути.
— А ты был упорен в желаниях?
— О да. Поэтому-то я здесь.
Сими поняла его и нежно погладила по голове.
— Но вот что я хотел тебе сказать... Что-то доброе от меня ушло... Теперь я заслуживаю того, чтобы бог восстал и покарал меня.
— Отчего?
— Отчего? Ты не знаешь, чьи это слова?
— Чьи?
— Впрочем, не в этом дело. Слова эти уже приходили мне в голову, а помысел так же грешен, как и деяние. Уж так нас учили.
— Не знаю.
Больше всего в этот миг хотелось немедля вернуться к Деджиаде. Эгбо не подозревал о существовании столь обширных владений чувства, от которого ужас снова охватит его и земля разверзнется под ногами. Вожделение было чуждым его жизни. Он оглядывался на Лагос, на убогую комнатушку, конторские книги и черствый хлеб, взятый в лавочке в долг. И ярче всего перед ним представали опасные велосипедные поездки на службу в неразберихе и сутолоке у моста Картера.
Эгбо изумлялся своей плоти, ее способности к возрождению, но после чувствовал себя каменоломней в Абеокуте, откуда вырвали весь гранит, и место его заполнила глинистая дождевая вода.
Длинный медлительный поезд на Лагос. Эгбо видел в нем надежду на спасение. Равновесие в его жизни было нарушено, и в этот воскресный день он сел на желанный поезд опустошенный, расслабленный, нервный и боязливый. Кто-то же должен узнать, кто-то же должен оказаться свидетелем тому, как волшебной ночью колдунья Сими взяла его за руку и провела по путям и тропинкам мучительнейшего восторга. И Эгбо заглядывал в лица пассажиров, спрашивая себя, замечают ли они его преображение. Но женщина с четырьмя детишками в воскресных платьицах пыталась угощать его вареным маисом и ямсом, от чего он отказывался со все уменьшающейся любезностью. Даже потребовавший билет контролер и тот ничего не заметил.
Эгбо затрепетал, предчувствуя темный постук колес по мосту Олокемеджи, когда увидел скалы, омываемые рекой Огуна. Они были пальцами ног непокорного бога Олумо, который лежал под землей, под лесом, под Икереку, лишь гигантские ноги его выходили наружу к ласковым водам Огуна. Эгбо сошел с поезда в Олокемеджи, полупьяный от приторного и тяжелого запаха паровозного дыма. Лагос был вдалеке, контора и служба утратили смысл в его обновленной, бескрайней жизни.
Сегодня ему хотелось услышать грохот колес из-под моста — и ничего больше. Пока поезд брал воду и грузы, Эгбо прошел по рельсам вперед и сбежал по откосу к реке; его преследовали сорвавшиеся камешки и такое чувство утраты и приобретения, к которому примешивалась сокровенная радость.
Может быть, все же Сими способна плакать, ибо заводи между скал напомнили ее глаза. Эгбо лежал на скале и ждал, что поезд прогремит над ним, словно смех старинных богов или их бездонная ярость. Он неуверенно стал убеждать себя в том, что сумеет догнать поезд на попутном грузовике или просто добраться на нем до Лагоса. Так, пожалуй, получится даже лучше...
Он стряхнул с себя дрему и разделся. Блаженство выкупаться в слезах Сими, поскольку слезы чужды ее глазам. Он плавал недолго, ибо невиданная усталость заставила его вновь распластаться на круглом камне. Вскоре поезд бесформенным громом пронесся по железным балкам моста, по скалам, и трепет в глазах Сими вновь пробудил в нем сотрясающие тело мечты. Поезд умолк вдалеке, и Эгбо остался один средь камней, возле леса, нагой в густеющих сумерках.
Он проснулся в полночь и не сразу сообразил, где находится. В полночь, во мраке без звезд и без светлячков, берег шумел, сдерживая напор неукротимых вод, индиговых и кровавых, нашептывающих бесчисленные имена предков. И где только было сияние Сими, где был терновник речного ложа, где были блики на острых ногтях Олумо?
Итак, впервые с детства Эгбо страшился вторжения в пределы забытых богов, ибо здесь жили не люди, а сам он был незрелым плодом рода людского, едва отпраздновавшим свое освобождение...
И он вспоминал свои стоны у Сими... «Да буду лежать я во тьме...» — и он рассмеялся. В великом зиянье земли речной поток утих, превратившись в черный гибкий язык, и он рассмеялся, ибо сказанные слова еще не высохли на его губах... «Да буду лежать я во тьме, рыдать во тьме...» Учитель всегда говорил: «От чего дитя смеется, от того и заплачет».
Он полюбил темноту, молчаливый распад. Но не ревущую смерть и слепоту на ее путях. Все проспать в темном пристанище мстительного бога! Кто мне это предопределил? Какая сирена украла ветерок на прорезающихся зубах?
Он осмелел от страха и разъярился. Что за гнусная шутка! Кто там смеется во тьме над его несчастьем? Гнев его разрастался от вымогательств страха.
Ежели это грех — а он знал, что это именно так, — ежели это грех, так пусть приходит расплата, смерть.
Он лежал навзничь на камне и спал.
И настало утро, проявляя прожилки на скалах, очерчивая железную радугу моста, вознесшегося на столпах из внутренностей земли. Эгбо поднялся и огляделся, искупался и подивился на жизнь, ибо ему казалось, будто он вновь родился, и прошедшая ночь была лишь чревом богов и путем для путника... «Помните волю свою, — молился он, — помните волю свою, ибо вы дали мне пережить эту ночь. Помните страх мой в вашей ночи».
Он ушел, одаренный сознанием, что не смеет клеветать на свою плоть, ибо путник бросил вызов богам и обошелся без их благословения. Он назвал это опытом, стремлением к красоте, осознанием опасного странствия к каменной соли женской души, опустошившей Природу.
И он решил, что река у скал под мостом станет его убежищем, местом паломничества.
— Поедемте, я покажу вам чудо, — сказал Эгбо.
Он был один в доме. Банделе ушел на лекцию, в дверях стояла застенчивая студентка. Ей было лет девятнадцать, и в руках ее были линованные листки, исписанные крупным неженским почерком. Эгбо не взял у нее сочинение, он думал, откуда у хрупкой девушки такая чудовищная манера писать.
— Я только хочу оставить мое сочинение.
— Я угадал. Вам ведь следовало подать его вчера.
— Можно я положу его на стол?
— Вашего преподавателя нет дома.
— Я знаю.
— Стало быть, вы дожидались, пока он уйдет. Я вас понял? — Девушка попыталась войти в дом, но Эгбо преградил ей дорогу.
— Если вы не даете мне войти, возьмите мое сочинение.
— Нет уж, благодарю. Я не собираюсь потворствовать лодырям.
— Ваш друг не лучше меня. Он не вернет сочинений до конца семестра.
— А, так вы к тому же бунтуете? Как вы смеете так отзываться о вашем профессоре? Я скажу, чтобы он поставил вам двойку.
— Скажите. Он знает, что я права. Если б он мог, он перетащил бы свою кровать в аудиторию и читал
