– Предоставь мне самому судить о том, что правильно, – а что неправильно, Энн, – сказал он нарочито решительным тоном. Не тот у него возраст, чтобы жить по законам незапятнанной совести собственной двадцатилетней дочери.
– Ладно, – с обидой сказала Энн. – Если не хочешь, чтобы я высказывала свое мнение, я буду молчать. – Она положила рукопись на стол.
– Милая Энн, – ласково сказал он. – Ну конечно, я хочу, чтобы ты высказывала свое мнение. Но я хочу высказывать и свое. Справедливо?
Она улыбнулась.
– Ты считаешь меня ребенком, да?
– Иногда.
– Да я, наверно, и есть ребенок. – Она поцеловала его в щеку. – Иногда. – Она подняла стакан. – Будем здоровы.
– Будем здоровы, – сказал и он. Она сделала большой глоток виски.
– Мм! – промычала она от удовольствия. Он вспомнил, как она в детстве пила перед сном молоко. Энн оглядела просторную гостиную. – Должно быть, ужасно дорогой номер, да?
– Ужасно, – согласился он.
– Мамуля говорит, что ты кончишь нищим.
– Думаю, мамуля права.
– Говорит, что ты дико расточителен.
– Кому же знать, как не ей, – сказал он.
– Она все спрашивает, употребляю ли я наркотики. – Энн явно ждала, что он тоже задаст ей этот вопрос.
– После всего, что я видел и слышал, – сказал он, – я считаю само собой разумеющимся, что в Америке нет студента, который не попробовал бы марихуаны. Полагаю, что на тебя это тоже распространяется.
– Да, распространяется, – сказала Энн.
– И еще я полагаю, что ты достаточно умна, чтобы не баловаться чем-нибудь похуже. Вот так-то. А теперь наложим запрет на разговоры о мамуле, хорошо?
– Знаешь, о чем я думала, глядя на тебя во время ужина? – спросила Энн. – Я думала: какой ты интересный мужчина. Эта твоя шевелюра, и ты не толстый; и морщины на усталом лице. Как гладиатор, ставший более осторожным, потому что старые раны дают себя знать.
Он засмеялся.
– Но у тебя благородные морщины, – поспешила добавить она. – Такие бывают, когда человек слишком много познал в жизни. Ты самый привлекательный из всех мужчин, которых я здесь видела…
– Ты еще мало кого видела за эти несколько часов, – сказал Крейг. Но он не мог скрыть удовольствия. «Глупое удовольствие», – сказал он себе. – Подожди дня два.
– Не одна я так думаю, – сказала она. – Все женщины в ресторане очень красноречиво на тебя поглядывали – и эта штучка мисс Сорель, и эта сказочная красавица – французская актриса, и даже Соня Мэрфи, и даже Гейл Маккиннон.
– А я и не заметил, – признался он. Это была правда. И во время ужина, и после он был поглощен своими мыслями.
– Вот в этом-то твоя прелесть, – убежденно сказала Энн. – Ты не замечаешь. Обожаю входить с тобой куда-нибудь – все на тебя вот так смотрят, а ты не замечаешь. Хочу сделать тебе одно признание, – сказала она, с наслаждением погружаясь в мягкое кресло. – Я и не представляла себе, что когда-нибудь стану взрослой и смогу разговаривать с тобой так, как сегодня днем и вечером. Ты рад, что я приехала?
Вместо ответа он подошел к ней и, нагнувшись, поцеловал в макушку. Она ухмыльнулась и стала вдруг похожа на мальчишку.
– Знаешь, со временем из тебя выйдет неплохой отец – на радость одной девушке.
Зазвонил телефон. Он взглянул на часы. Почти полночь. Он не пошевелился. Телефон зазвонил опять.
– Ты не хочешь отвечать? – спросила Энн.
– Едва ли я стану счастливее, если отвечу. – Тем не менее он встал и взял трубку. У телефона был портье. Он спросил, не у него ли мисс Крейг: ей звонят из Соединенных Штатов.
– Это тебя, Энн. Из Соединенных Штатов. – Крейг заметил, что Энн нахмурилась. – Хочешь говорить отсюда или из спальни? Она помолчала в нерешительности, потом встала, осторожно поставила стакан на столик рядом с креслом.
– Из спальни, если можно.
– Переключите, пожалуйста, на второй телефон, – попросил Крейг.
Энн ушла в спальню и закрыла за собой дверь. Немного погодя там зазвонил телефон, и Крейг услышал ее приглушенный голос.
Он подошел со стаканом в руке к балконной двери, открыл ее и вышел на балкон, чтобы не слышать, о чем говорит дочь. На Круазетт было еще много людей и машин, но на террасе никто не сидел – слишком было холодно. Море катило длинные валы и с силой обрушивалось на берег, белая пена в отраженных огнях города казалась призрачной. «Давным-давно Софокл слышал про это на Эгейском море, – продекламировал он про себя, – и размышлял о мутных приливах и отливах страданий человеческих». О каких мутных
