крылось за этой короткой фразой. В его памяти пронеслось всё, что он знал о судьбах вышедших в тираж разведчиков, и он, как бы защищаясь от удара, поднял руку.
— Вы дурно поняли меня, сэр… — выдавил он из себя.
Вплотную приблизившись к Роу, шеф слегка толкнул его в плечо, и Роу без сопротивления упал в кресло.
— Вы превратно поняли меня, сэр, — поспешно повторил Роу. — Я хотел только сказать, что база для работы в России невероятно сузилась. Миссия миссией, переговоры переговорами, но за пределами этого не стоит ни на что рассчитывать. Связи разрушены, маскировка, поглотившая столько наших сил и средств, раскрыта, людей нет, явок нет… Пустое место, сэр!
— Это верно, дружище, все нужно начинать сначала. Но я никогда не был любителем обманывать себя и теперь лучше, чем когда-либо, понимаю: мы не можем рассчитывать на успех в столкновении с Россией, если не займёмся её тылом: точите, точите дуб, если хотите, чтобы он упал.
— Мириады червей нужны, чтобы подточить такое дерево. А у нас — единицы.
— Послушайте, Роу, — в тоне шефа появилось что-то вроде угрозы. — Ваши возражения мне не нужны. Национализм и религиозный фанатизм — вот наши коньки на ближайшее время. — При этих словах шеф задумчиво уставился на кончик своей папиросы и умолк. Роу тоже хранил насторожённое молчание. Потом старик потёр висок и сказал: — Мы ещё никогда не бывали в проигрыше, когда пускали в ход эти карты, Уинн, не правда ли?
— Полагаю, сэр, — неопределённо заметил Роу.
— И лучшим полем для их применения, мне кажется, всегда бывал восток… Не так ли, старина?
— Вы правы, сэр.
— Я имею в виду Ближний Восток, не так ли? Если хорошенько поискать на Балканах, то всегда найдётся парочка-другая прохвостов, которых можно купить по дешёвке.
Не уловив мысли шефа, Роу решился спросить:
— Извините, не понимаю связи. Балканы и Советская Россия?
Шеф снова осторожно потрогал пальцем висок, как бы поощряя мысль к движению, и проговорил:
— К нашему сожалению, идея национального — в широком смысле этого слова — объединения славян вовсе не погасла, как это многие думают. Россия и Советская не перестала быть для славянских народов Балкан Россией — самой старшей и уж безусловно самой сильной сестрой во всем семействе. И было бы пагубной ошибкой считать, что интернационализм коммунистов навсегда снял с повестки этот очень неприятный для нас вопрос. Балканские революционеры тянутся и будут тянуться к Москве. Вот тут, в этом потоке, мы и должны найти лазейку. Один наш человек на каждую сотню, которым Россия даст убежище, — вот задача.
— Ненадёжный народ эти балканцы.
— Ну, старина, выбор не так уж велик, когда надо бороться с СССР. Приходится хвататься за соломинку. Годится все, все может служить тараном, которым мы будем долбить стену советского патриотизма, все!
— Все, за что мы сможем заплатить, — с кривой усмешкой проговорил Роу.
— На это мы деньги найдём, а если нехватит у нас самих, найдутся и кредиторы для такого дела.
— Боюсь, что всё это именно те мечты, которых вы так не любите, сэр.
— Там, где шуршат наши фунты, я хочу видеть дело! А мы слишком много фунтов вложили в изучение России. Мы изучаем её триста лет. Не хотите же вы, чтобы мы плюнули на то, что потеряли там? Мы возлагали слишком большие надежды на богатства России, чтобы так легко отказаться от них. Мы будем за них бороться и заставим бороться за них других.
— Уж не имеете ли вы в виду немцев?
— И немцев тоже.
— Они хотят прежде всего получить кое-что для себя.
— Пусть хотят, что хотят, нам нет до этого дела. Важно то, чего хотим мы.
— Очень боюсь, сэр, что вы не учитываете некоторых обстоятельств, — осторожно проговорил Роу. — Я имею в виду американские интересы в Германии, сэр.
— Как будто я о них не знаю! — И уже не так уверенно, как прежде, шеф закончил: — Пусть американцы подогревают немецкий суп, клёцки должны быть нашими.
— Сложная игра, сэр.
— Я всегда был уверен в вашей голове, Уинн, — тоном примирения проговорил шеф. — Иначе нам не о чём было бы говорить.
— Польщён, сэр, но… — Роу не договорил.
— Ну?
— Если бы вы знали, как трудно браться за дело, когда видишь его…
Шеф быстро исподлобья взглянул на собеседника и угрожающе бросил:
— …безнадёжность?..
— О-о!.. — испуганно вырвалось у Роу. — Трудность, чертовскую трудность — вот что я хотел сказать.
— Ещё одно усилие, Уинн. Руками немцев или кого угодно другого, но мы должны выиграть эту игру, понимаете?
— Иначе?..
Шеф не ответил. Он исчез, так и не сказав ничего больше ожидавшему напутствия Роу.
Некоторое время Роу стоял неподвижно, погруженный в невесёлые размышления. Потом подошёл к столику с бутылками и, подняв одну из них, в сомнении поглядел на свет.
— Старик ещё воображает, будто, получив такую командировку, можно заснуть в трезвом виде…
Он пожал плечами и налил себе полный бокал чистого джина.
29
События сменяли друг друга в стремительной череде. Никто не верил больше миролюбивым уверениям гитлеровской шайки; если кто и не знал, то чувствовал: мир идёт к войне. Лучшие люди Чехословакии бились в последних попытках спасти независимость своей республики, но становилось все яснее, что не сегодня — завтра Гитлер вторгнется в её пределы, которые он после занятия Судет цинически называл «остатками Чехословакии». Особенно ясно это было тем, кто жил в Судетах.
На бывших Вацлавских заводах, теперь входивших составною частью в огромный немецкий концерн «Герман Геринг», давно не осталось ни одного чеха. Завод с каждым днём увеличивал выпуск боевых самолётов для немецкой армии.
Всякая надежда на то, что ему удастся уйти от фатерланда, оставила Эгона.
Он занимался проектом, заставив себя больше не думать о его конечном назначении.
Эльза с грустью отмечала каждый новый день, проходивший вдали от Эгона, словно забывавшего иногда о её существовании. Она же не решалась делать какие-либо шаги к сближению, боясь, что он примет их за новую попытку стать при нем соглядатаем гестапо, хотя теперь она могла поклясться ему памятью отца, что это не так. Одиночество Эльзы было тем тяжелее, что и Марта так и не вернула ей своей дружбы. Правда, с течением времени Марта могла бы убедиться в том, что в «навете» Эльзы не было неправды, но любовь делала её слепой. Она продолжала закрывать глаза на то, что происходило вокруг. Ни унижение отечества, ни страдания народа, ни разорение родного гнезда, ни откровенные приготовления к нападению на беззащитную теперь Чехословакию, происходившие и на заводе, не оказывали на неё отрезвляющего действия. Окружённая немцами, не слыша чешского слова, она забывала о том, что родилась чешкой. Она все реже вспоминала о родителях, и её перестало беспокоить отсутствие от них писем. Пауль, ставший директором завода, полновластно распоряжался не только в его корпусах, но и на вилле Кропачека. Сам он уже никогда не заговаривал о возвращении прежнего хозяина виллы, а если Марта изредка и задавала этот вопрос, отделывался туманными рассуждениями. Однако он не забывал всякий раз упомянуть, будто Кропачек знать не хочет Марты и что тётя Августа ничего не может поделать с его упрямым чешским характером.
Однажды, — это случилось совсем недавно, — вернувшись из поездки в Германию, Пауль преподнёс Марте красивую диадему, осыпанную драгоценными камнями.
— Дядя Януш называл твою мать королевой, — сказал он, — теперь королевой этого дома будешь
