— А ты пораскинь мозгами. У Липе теперь такой же коричневый костюм. На свои деньги он бы его навряд ли справил.
— Точно. Управляющий, как уходил, отдал ему свои гамаши и башмаки.
— Липе, Липе… Они хотят назначить его смотрителем, ходят такие разговоры.
— Быть того не может. Ведь Липе… ну хотя, конечно, он сейчас пьет меньше… Говорят, он с Мюллершей путается…
— Ясное дело, без жены остался. Они ж ее так-таки упрятали в лечебницу, Матильду-то. Кстати, насчет смотрителя: новый управляющий застукал Бремме, когда тот спускался с засыпного чердака. Из того закрома, где держат сечку. И было при нем два полных мешка.
— А-а, так вот почему они хотят, чтобы Липе… Новый управляющий — он, поди, тоже из обновителей.
— Они так и не вернулись домой после Парижа или где они там были…
— Кто?
— Милостивая фрейлейн с бароном.
— Не вернулись, говоришь?
— Нет, прямиком покатили в Берлин. Он там заделался важной шишкой. Позавчера туда отправили мебель и все такое прочее для милостивой фрейлейн.
— Ты до сих пор называешь ее фрейлейн.
— Да вот… никак я не запомню… больно у барона длинное имя.
— А конторщика совсем не стало видно. Не пойму я его. Он вроде вообще не мужчина, а так…
— Да, на него зарилась Венскатова Фрида, но старый Венскат поднял шум. Он скупой как дьявол, и причуд у него день ото дня все больше. Милостивая госпожа теперь не позволяет ему катать себя по лесу.
— Ах, не позволяет, значит?
— Нет, говорят, она теперь боится с ним ездить. То ли между ними что было, то ли не было, между Венскатом и ее милостью.
— А он больше туда не ходит?
— Кто не ходит?
— Я про конторщика.
— Ах, он-то… она сама к нему таскалась, ты только представь себе. Говорят, теперь к нему ходит Ольга, новая горничная. Она прямо без ума от книг. Остальным приходится делать за нее работу, а она изображает из себя важную барыню. Она изволит читать.
— Да, она и впрямь малость чокнутая. Значит, она теперь и белье стирает для конторщика, раз Матильду увезли?
— Ну, такие сплетни меня не интересуют.
Новое подползает и к Лопе. Лопе взял с собой в шахту Блемскину книгу. С тех пор как всюду работают новые откатчики, надсмотрщики, воротовщики, от вагонетки до вагонетки проходит много времени. Лопе иногда разговаривает со старым смазчиком, но когда ночная смена, тот скоро задремывает, и у Лопе остается время для чтения. Он сидит в будке воротовщика на куче ветоши и читает, наморщив лоб. Воротовщик выстругивает рукоятку для лопаты. Вдруг дверь распахивается от удара, и входит новый обер- штейгер.
— Нехитрая у вас работенка, скажу я вам. Но ничего, скоро здесь все станет по-другому.
Воротовщик отставляет в сторону рукоятку и начинает возиться возле лебедочного барабана.
— Ну, а ты, малыш, интересное читаешь? — обращается обер-штейгер к Лопе. — Читать — это хорошее дело. А ну, покажи.
Лопе протягивает ему книгу, не вставая с места. Старательный воротовщик за спиной у обер- штейгера подает Лопе какой-то знак, но Лопе не понимает, зачем ему вставать. Делать-то все равно нечего.
— Фридрих Энгельс. Происхождение семьи… семьи, — читает обер-штейгер и тихо присвистывает сквозь зубы. Потом он бросает на Лопе пронзительный взгляд. — Откуда у тебя эта книга?
Лопе бледнеет. Он вдруг понимает, что сморозил большую глупость.
— Купил, — лжет Лопе.
— Недавно?
— Нет, давно уже.
— Так, та-ак, — тянет обер-штейгер, — а ты понимаешь, про что здесь написано?
— Не все.
— Ты мог бы… ты не мог бы дать ее мне почитать?
Лопе мнется.
— Мог бы, — выдыхает он наконец неверным голосом. — Только ненадолго. Я сам ее не дочитал.
— Скажем, до завтра?
— Да.
Утром после смены Лопе прямиком идет к Блемске.
— А ты сказал, что взял ее у меня?
— Нет, я сказал, что купил ее.
— Это ты хорошо сделал. — Блемска неподвижно смотрит на картинку, где изображена тайная вечеря. Немного помолчав, он добавляет: — Остальные я все зарыл. Потом я покажу тебе, куда. А знаешь, ты почти наверняка влип. Я хочу сказать: они тебя выпрут.
— А разве мне нельзя читать, что я захочу? — заикаясь, лепечет Лопе и снова бледнеет. Руки его возбужденно елозят в карманах брюк.
— Теперь нельзя. — Блемска вдруг снимает картину со стены. — Теперь много чего нельзя. Так выглядит их свобода.
Блемска распахивает окно и выбрасывает картину во двор. «Дзынь» — раздается под окном, и что-то тихонько дребезжит.
— Думаешь, они выдадут мне бумаги?
Блемска все еще занят картиной.
— Нельзя держаться за такие штуки… Хоть ее и нет больше на свете… Она поступала в меру своего разумения… Ее так воспитывали с детских лет.
— А вдруг меня заберут?
— Бумаги?.. Бумаги они тебе наверняка выдадут… А вот забрать… нет, не думаю, чтоб они тебя забрали. — Блемска закрывает окно. — А если все-таки заберут, стой на своем, и все тут. Даже если тебя станут бить, стой на своем, не то… а впрочем, не играет роли…
— Я буду стоять на своем.
— Иногда все не так просто… Почем знать, что они с тобой будут делать… хотя вовсе не обязательно, что они тебя заберут только из-за этого. Лет-то тебе сколько?
— Девятнадцать.
— Ну, так не тревожься. При всех обстоятельствах лучше, чтобы ты стоял на своем… но тревожиться особо нечего… они снова тебя выпустят… они не могут оставить тебя там… Тогда приходи ко мне. Не ходи к Липе, не надо. Понял? Если уволят, тоже приходи ко мне. Я тут пораскинул мозгами… я знаю, чем мы тогда с тобой займемся.
Блемска оказывается прав. Вечером Лопе приходит в ночную и видит, что на его месте уже стоит другой откатчик.
— Тебе велено завтра утром зайти за бумагами, — говорит новенький.
Старый смазчик выходит из своего угла. Его глаза возбужденно моргают.
— Верно, в той книге было написано что-нибудь очень уж плохое… такое, чего они теперь не признают. Они, знаешь, не без странностей. Ну, что ты будешь теперь делать?
Лопе медленно пожимает плечами. Еще некоторое время он тупо смотрит на шахтную пасть, изрыгающую вагонетки. Лампочки таращатся на него, как горящие враждебные глаза. С гудением
