свободу, а с Джеком Йенсеном и его доброй миссией будет покончено. Если кто и рискнет возобновить охоту, то это наверняка будут не исследователи из НЦ. Соответственно и расправляться с ними Гуль станет без церемоний. Он не знал, что такое подземные лаборатории Пентагона, но догадывался. И заранее не желал иметь с ними ничего общего. Гуль не воспринимал идей Пилберга, полагая, что война – это всегда дурдом, пляска отпетых безумцев и шейк в минуту общего вальса. Вот и пусть пляшут те, кто хочет, у кого желтый билет и бицепсы в пятьдесят сантиметров. А генералы и президенты пусть выводят на бойню своих внуков и сыновей. А он из другого теста и никогда не видел особой радости в том, чтобы причинять посторонней жизни боль. Во всех странах и во всех городах должна процветать одна-единственная конституция – с правом на жизнь без права посягать на жизнь посторонних. И если дома, в России, кто-то, поддавшись искушению, попробуют приставать к нему с теми же предложениями, он и там разберется с ними по-свойски. Иначе на кой черт вся его телепатическая мощь! Он хочет быть нормальным человеком – и он им станет!..
Без особого удивления Гуль покосился на спидометр. Что-то около ста шестидесяти километров в час. Напряжение пассажира передавалось и водителю. Оба спешили, и автомобиль заметно водило из стороны в сторону. Виновата была не дорога. Боковой ветер дышал неровно, с непредсказуемыми паузами на вдох. Оттого и запаздывало управление. Теперь-то Гуль знал, что при такой скорости воздух становится плотным и упругим, как резина. Он познал это на себе и какой-либо тревоги уже не испытывал. Последние недели изменили не только тело, но и дух. Скорость, какая бы она ни была, уже не пугала недавнего солдата.
Откинувшись на сидении, он всматривался в проносящиеся мимо щиты с огромными буквами, по мере движения складывая их в слова и получая англоязычную бессмыслицу. Иногда он кое-что понимал, но корневое содержание рекламных восклицаний до сознания практически не доходило. Как можно было рекламировать какие-то «хот-доги» и «гамбургеры», когда в мире гремели ядерные раскаты и где-то ворочалась гигантская тварь, одним шевелением способная снести целый город! Пестрая суета плесенью опоясала земной шар. Бултыхаясь в сладковатом ворсе, люди не хотели знать ничего иного. И потому ничего не успевали. Когда мерилом суеты является суета, прожить жизнь невозможно. Жизнь протекает сама собой. Из крана в раковину, а оттуда в канализационные водостоки, не вспоив по пути ни единого деревца, ни единой травинки…
Гуль все чаще начинал прикрывать тяжелеющие веки. Разглядывать окружающее становилось невмоготу. Вспухающим шаром солнце клонилось к горизонту, увидев и рассмотрев на этой стороне Земли все мало-мальски заслуживающее внимания. Любопытство толкало его вперед, на новые кругосветные путешествия. Возможно, солнце не знало, что Земля круглая, и всякий раз там, за горизонтом, ему чудилась новая и настоящая жизнь. А возможно, так оно и было, и там, за горизонтом, действительно начиналось новое и настоящее. Только этого человеку уже не дано было знать. Они проживали разные судьбы. Солнце плыло по небу, человек шагал по земле. И первое, и второй взирали друг на друга с одинаковым снисхождением. Смысл человека заключался в том, чтобы согреваться небесной энергией, экономить тепло до конца своих дней. Рассуждения солнца были обратными…
Тем временем такси вторглось в область пустынь, и мутной кошмой на барханы наползла вселенская мгла. Водитель включил фары дальнего света, и машина чуть сбавила ход. Гуль не заметил ни того, ни другого. Ровная, лишенная ухабов дорога усыпила его. Он видел сон и знал, что перед ним сон, но от знания этого не просыпался. Клубящийся густой туман плавал перед глазами и не спешил рассеиваться. Гуль пытался разгонять его руками, но тщетно. Пальцы путались в чем-то жестком и вязком, плечи и кисти ломило от усилий. Лишь минуту спустя он догадался, что змеящиеся молочные разводы – вовсе не туман, а чья-то гигантская спутанная борода. Такие бороды носили, должно быть, их предки – могучие и кудлатые от природы, не знавшие, что такое штанга и тренажеры, но без особого напряжения ломавшие по паре подков. Гуль все больше запутывался в волосяном плену, дергаясь и трепеща, как угодившая в паутину муха. Наконец что-то грузное и большое взмешало воздух, и бородатый туман исчез. Глянув себе под ноги, Гуль увидел, что стоит на земле, но земля была не землей, а хрустальной прозрачности планетой, круглым аквариумом, в глуби которого плавала каракатица. Кажется, Гуль стоял посреди улицы. Дома, деревья, статуями застывшие прохожие – все было отлито из чистейшего стекла. И он скорее не видел их, а угадывал – по глянцевому отблеску, по тонкому абрису, отделяющему явь от яви. Будь взгляд его зорче, он смог бы, пожалуй, пронзить им землю, но рассматривать жизнь на другой стороне планеты не входило в его планы. Он следил за каракатицей, и ничто другое уже не способно было его отвлечь. Тайны мироздания притягательны и неразоблачаемы. Каракатица являла собой одну из таких тайн. Задыхаясь от восторга и ужаса, Гуль лег на землю, лицом приник к хрустальному асфальту. Каракатица не крутилась глупой рыбешкой, она плыла удивительно красиво и грациозно. Что-то в ее очертаниях постоянно менялось, и она становилась похожей то на морского ската, то на змею, то на морского тюленя.
Увлеченный волшебным видением, Гуль не заметил, как твердь под ним дрогнула. Дома и деревья пенными фонтанами хлынули вниз, на улицы. Земля обратилась в воду, и теплая волна опрокинула Гуля. Ища руками опору, он камнем пошел к несуществующему дну. И тотчас гигантская тень, всплывая, скользнула ближе. Пасть чудовища подхватила тонущего, мягкий язык протолкнул в непроглядную глубь. А через секунду он уже сидел на знакомой террасе, слушая вдохновенный монолог профессора.
– Попробуй понять нас, Гуль! Самое простое на свете дело
– осудить, не пытаясь понять. И, кстати сказать, – самое недостойное человеческого звания. Именовать себя человеком может прежде всего тот, кто понимает. По-ни-ма-ет! – Пилберг царственным жестом указал на сидящих за столом компаньонов. – Еще пару дней назад все они были трупами – неподвижными, мертвенно холодными, бледно-синими от потери крови. А сегодня полюбуйся! Они уже набивают желудки лишайником, и, честно говоря, я им завидую. Единственный в этой жизни смысл – болеть и выздоравливать, падать и подниматься. Без второго нет первого, а без болезни нет радости выздоровления, нет той красочной и оптимистичной лжи, называемой целью. Человек обязан прочувствовать необходимость жизни, потому что только тогда он в состоянии назвать ее приблизительную цену. Еще вчера они мучились и страдали, но именно поэтому в ближайшем будущем скука им не грозит. Мудрецы и на этот раз оплошали. Двойники отомстили нам, теперь мы будем мстить им. Какое-то время жизнь наша будет насыщенной до предела, а следовательно будем счастливы и мы. Кто же кого перехитрил? А, Гуль? – Пилберг звонко совсем по-мальчишечьи засмеялся.
– Когда ты вернешься, а ты обязательно вернешься, – ты убедишься насколько я был прав. Если хоть один из поселенцев встретит тебя ленивым зевком, можешь стрелять в меня из моего собственного пистолета.
Из-за плеча Пилберга неведомым образом вынырнул Фергюсон.
– Покажи ему Милиту, – сипло посоветовал он.
– Да, конечно! – Пилберг встряхнулся. – Разумеется, она ждет тебя, Гуль. Как и все мы. Надеюсь, ты уже смирился с тем, что твое возвращение неминуемо? Или все еще есть какие-то сомнения?
Пилберг оживленно захлопал в ладоши, подзывая девушку, но Гулю так и не довелось увидеть Милиту. Будто гигантская птица подцепила когтями его за плечи и рывком подняла ввысь. Взвившись, он пробил броню чудовища и вылетел на поверхность земли. Все та же неведомая и невидимая птица пронесла его по воздуху и мягко усадила на заднее сиденье такси.
– Сэр, проснитесь! Приехали, – водитель деликатно касался его плеча.
– Что?… Где мы? – Гуль выпрямился, озираясь.
– Мемфис. Как и заказывали.
– Да, верно. Мемфис… – Гуль выбрался наружу и поежился. Город спал, укутавшись в ночную шаль. Чужой для него и родной для иных мир. Даже во сне он искрился огнями, подмигивая звездному космосу, подражая ему в лучистости, но безнадежно отставая во всем остальном. Откуда-то очень издалека ленивой рекой наплывала музыка. Замусоренная барабанной трескотней, она не могла сотворить такого пустяшного дела, как превращение ночного времени в день. Законы мироздания оставались незыблемы, и, не взирая на потуги бунтарей, Земля спала, потому что ей положено было спать.
Гуль ощутил, как холодные ищущие руки протянулись к нему из тьмы. Одна из них сжала стальными пальцами сердце, другая ухватила за горло. Хозяйку этих рук он знал. Ее звали Тоска…
Гуль встрепенулся. Телефон!.. Он должен был позвонить Йенсену, в этот чертов НЦ.
– Вон он, сэр. В десяти шагах.
Не удивляясь тому, что таксист услышал его мысли, Гуль двинулся к будке. А через минуту все тот же
