'каратэ'. После 'каратэ' Ахмедов и вовсе стал ручным...
Так вот: разобиженные за пьесу, мы обрушились на Виолетту.
? 'Я впервые целуюсь в губы' ? ой, держите! ? не унимался Жунковский.
? 'У тебя холодные пальчики', ? подначивал я.
? 'Для такой погоды нормальные. А у тебя, ? ой, а у тебя почему-то теплые! Ой, какие у тебя руки!..'? обезьянничал Жунковский.
Виолетта вспыхнула, выбежала в другую комнату, но не утерпела, секунду-другую спустя выскочила, бросила на стол тетрадку.
? Поросячьи души! Шпионы! Знаете, как называется ваш поступок?! Мерзость! ? кричала она, глотая слезы, лившиеся из глаз ручьями. ? Да, мерзость! Мерзость!
Она хлопнула дверью, да так, что с этажерки на пол посыпались какие-то фотографии.
? Мерзко! Мерзко! ? выкрикивала Виолетта сквозь рыдания, но уже за стеной.
Выкрикивала долго, еще и еще, наверное, десятки, нет, сотни раз. Кричала и всхлипывала.
До сих пор в ушах нет-нет, да и резанет надрывистое Виолеттино:
? Мерзко! Мерзко! Мерзко!..
Репетировали пьесу мы тайно, после уроков, мальчишеским скопом ? это потому, что в пьесе не нашлось женских ролей. Роли распределили вмиг, без споров. Я взялся сыграть Ромку. Тогда мне и в голову не могла прийти мысль о несуразности подобной затеи ? я отличался от Ромки по всем статьям, будто небо от земли; хромоногий Азимов не стал возражать против роли мальчика-рыболова, а Жунковский мужественно согласился сыграть фашистского офицера. С грохотом в классе раздвинули парты ? репетиция началась. Азимов-рыболов с прутиком в руке сел поверх парты, вышел Ромка ? я встал рядом с рыболовом.
Произошел многозначительный диалог.
? Что делаешь? ? спросил я.
? Тише! Рыб распугаешь! ? ответил 'рыболов'. ? А ты чего шляешься?
? Корову ищу ? со вчерашнего дня где-то бродит.
? Какая корова?
? Черная, с белыми пятнами.
Помню, после этой фразы позади раздался смешок. Смеялся будто Ахмедов. Я обернулся: да, смеялся Ахмедов, он был простужен, из носа струилась юшка. У меня все вылетело из головы, и после реплики 'рыболова': 'А ты сам откуда? Я тебя впервые вижу, из другой деревни, что ли?' ? я долго не мог найти нужные слова.
Ахмедов шмыгая носом и продолжая посмеиваться, произнес:
? Ищи, ищи корову! Она ведь у вас породистая! Пацаны, за исключением Азимова-'рыболова', меня и Жунковского ? авторов, засмеялись. Намек Ахмедова был более чем прозрачен: наша корова оказалась нестельной, вдобавок выяснилось, что у нее какая-то нехорошая хворь...
? Ищи, ищи корову, а то без молока останешься, ? продолжал подначивать Ахмедов.
Смех то затихал, то собирался с новой силой. Лишь Азимов был невозмутим, он с какой-то мрачноватой безысходностью и дисциплинированностью отрабатывал роль. Остальным от ахмедовских щипков становилось не по себе. Репетиция могла и сорваться, если бы не Миша Вайнберг... Эвакуированный Миша Вайнберг, ? он с нами проучился пару лет ? такой маленький, аккуратненький, поблескивая очками, осмелился подступиться к Ахмедову.
? Мы тебя очень просим, Салим, пожалуйста... ? произнес, волнуясь, эвакуированный.
Мы замерли в ожидании реакции Ахмедова.
? Из-за уважения к очкам, ? сказал Ахмедов.
? Спасибо, ? поблагодарил Миша, вызвав общий смех.
Смеялись, правда, после этого недолго, но Ахмедов вел себя отныне сносно.
Однако к концу 'действия третьего' репетиция пошла ко дну. В конце действия Ромка, значит я, поплутав по лесу, собирался привести немцев к 'озеру', а 'фашистский офицер' должен был влепить по оплеухе мне, Ромке и 'рыболову' ? Азимову. Я пощечину воспринял с осознанной необходимостью автора. Закавыка вышла с 'рыболовом'.
? Рукам волю не давай! ? процедил Азимов серьезно, а после того, как Жунковский со словами 'маленький красный поросенок' пнул его носком сапога, Азимов вскочил на ноги, нанес обидчику кулаком удар в подбородок. Жунковский ответил ? и пошло, и пошло... То была настоящая, великая драка в истории класса.
Азимов вцепился намертво в волосы Жунковского. Разжать руки его нам удалось лишь после того, как Ахмедов, сообразив, нанес удар по костяшкам пальцев...
Накануне очередной репетиции Азимов молча собрал книги и тетради в холщовую сумку, направился к выходу.
? Идите... с вашим театром! ? процедил он, обернувшись напоследок с порога.
? Сварите уху ? оставьте и нам попробовать, ? съехидничал на прощание и Ахмедов.
За Ахмедовым потянулись и другие.
Вскоре в классе остались мы вдвоем с Жунковским...
'БАЗАР В КАРПОВКЕ'. Жунковский - конечно, это мог быть только он! ? закрыл мне ладонями глаза. В крохотный просвет между пальцами я увидел кусок базарной площади: незнакомый мужик, определяя качество сапог, мял носки и задник (не слукавил ли сапожник и не упрятал ли за слоем юфты обыкновенный кусок картона?); рядом с ним какая-то женщина на корточках крутила ручку патефона, натруженно, словно мясорубку...
Я резко обернулся, на радостях толкнул Жунковского в грудь ? тот неловко отпрянул и опрокинул на землю сумку с кусками мыла.
И заварилось!
Разъяренный Али, владелец сумки, негодующе отшвырнул мальчика. Жунковский, падая, задел локтем Халичу-апу и будто при этом задел некую кнопку в устройстве, смонтированную в массивном теле базарной торговки ? Халича-апа разразилась изысканной бранью. Махорочный закуток прилавка пришел в движение. Люди что-то выкрикивали, жестикулировали. Али клял всех до седьмого колена, ползал под прилавком, подбирая в пыли мыло. Обернулась и рябая торговка (она промышляла мылом, как и Али, а позже ? и свиным салом), оглядела нас, сказала что-то мужчине. Мужчина был не из здешних, наезжал в Карповку редко, но каждый раз после этого его визита у Рябой и Али появлялось что-нибудь редкостное для сбыта: мыло, черный перец, сахарин, рафинад; когда он здесь появился впервые, многое в нем показалось знакомым: его лицо, крупное, матовое, с бескровными плоскими губами, лысоватый череп, едва прикрытый фуражкой. Я вспомнил торговца горшками из Егорьевки, его же ? в избушке Полундры, пригляделся и утвердился в догадке: да, это был горшечник! Горшечник заглядывал на базар по воскресеньям, не по утрам, когда отовсюду тянулся разный люд и особенно острым было любопытство, не во вторую половину дня, когда утихали страсти ? приходил в кипень базара, где-то к полудню. Он покупал несколько стаканов семечек, расплачивался и тут же начинал лузгать. У него была своя манера грызть семечки, он не подносил их, как другие, ко рту, а забрасывал ? семечки с удивительной точностью летели под пресс зубов, рот приходил в движение, оттуда вылетала шелуха ? это напоминало работу маленькой крупорушки. Затем горшечник подходил к Рябой и, перебросившись двумя-тремя фразами, следовал дальше. Шел он вдоль прилавков, нырял в толпу у барахольных рядов, исчезал и снова выныривал: выныривал, чтобы тут же исчезнуть. Останавливался он на восточной окраине базара, у закутка, где продавали кур. Горшечник приседал, ? лузганье семечек на время прерывалось ? протягивал вперед пальцы, те, казалось, сами начинали ощупывать птицу. Потом, с трепыхающейся курицей в руках, он покидал базар, сворачивал в переулок, к речке, где за старыми жилистыми карагачами вот уже второй год жила Рябая.
Вряд ли кто мог бы вразумительно ответить, кем доводились Горшечник и Рябая друг другу. Лишь мы с Жунковским знали, что у ворот избушки останавливалась то полуторка, то телега ? из них Горшечник тащил в избушку увесистые мешки...
