«Хотя… хотя времена изменились, - вспыхивала в сердце Абулхаира надежда. – Что если и мне суждена другая судьба? Ведь уступили, вынуждены были уступить мне дорогу, пропустили меня вперед! Всего за два поступка, замеченных людьми! Ведь мне, а не другому отдали бии повод целого войска! Кто знает, может, придет день когда…»
Мечты Абулхаира были одна радужнее другой… Вот площадь в Туркестане - столице ханства. Она заполнена толпами радостных, оживленных людей. Возносится к небу купол храма Ходжи Ахмеда Яссави. Возле него – люди держат за концы белую кошму. Длина ее – шестьдесят вытянутых в обе стороны рук, ширина – сорок. На кошму сажают не кого-нибудь, а его, Абулхаира. Начинают подбрасывать. Он взлетает выше этого синего купола, осененного счастьем… Вздыхал Абулхаир: «Замыслы человека, поднятого на белую кошму, избранного ханом, способны проломить недосягаемый синий купол неба и устремиться еще дальше и выше…»
К бледным щека Абулхаира приливала кровь, глаза загорались огнем. Всегда сдержанный, он согревался пламенем надежды, честолюбивых устремлений.
«Враг жесток и беспощаден. Но, как говорится, не худа без добра: против такого врага нужен будет военачальник, способный повести за собой весь народ… Тауке состарился. Кто из близкого окружения способен на подвиг? На то, чтобы поднять на подвиг народ?.. – прикидывал в уме Абулхаир. – Одного из сыновей Тауке уже нет в живых. Второго – Болата – люди прозвали растяпой. Он и правда хилый, слабый, чахлый какой-то, словно трава, выросшая под камнем. Много лет провел Болат в джунгарском плену. может, плен его так обломал, но только двигался он вяло, слова веского никто от него не слышал, которое бы осталось в памяти людей. Куда ему держать повод своего народа? Управился бы с поводом своего коня – и на то спасибо!
Хан Среднего жуза Кайып тоже уже не молод. Чует Кайып, что старший брат его стареет, а племянник чересчур тщедушен: не зря в последнее время так и лезет повсюду вперед, садится раньше других, говорит громче всех, бороденку свою задирает все выше и выше… Однако, если в сорок лет – в расцвете сил – Кайып не разбил ни одного врага, кого же в таком случае способен он разгромить в свои шестьдесят?.. Другие тюре тоже не очень-то годятся в военачальники – спесивы, болтливы, легковесны в суждениях и поступках».
Абулхаир был уверен: настала пора действовать. Сторожить красивых девушек в аулах да гоняться за зверями на охоте – этим пусть занимаются другие молодые султаны.
Он жаждал дела, подвига и власти…
«Джунгары – враг, которого нелегко одолеть. Отдавать растяпе какому-нибудь или ветрогону восьмидесятитысячное казахское войско, наверное, никто не решится. Для такого войска нужен молодой полководец с сердцем ястреба… Недаром Тауке заменил всех главных военачальников. Теперь необходимо выбрать бесстрашного вожака, который поведет их за собой… Только бы на устах людей, о аллах, оказалось мое имя. Не на устах простых людей, а сильных мира сего…
Мне самому, видно, тоже следует что-то предпринять, не просто услаждать себя сладкими мечтами. «Яблоко, яблоко, созрей, лисе в рот упади!» На кого из влиятельных и красноречивых людей можно положиться в этом деле? Кому намекнуть о своей мечте?.. Ясно, что слово батыров Младшего жуза не многого будет стоить, да и чести мне не прибавит. Батыры Среднего жуза захотят выбрать кого-нибудь из своих, из высокородных, они не станут мне помогать.
Неужто не найдется ни одного человека, который вспомнил бы обо мне, прокричал бы на совете мое имя?» - стоило Абулхаиру задать себе этот вопрос, как он падал духом, сердце его сжималось от обиды.
Он горько упрекал себя за гордый, нелюдимый свой нрав, который мешал ему найти общий язык с влиятельными.
«Хотя, - тут же пытался он оправдать себя, - разве можно положиться на подобных людей в ответственный момент? Они переменчивы, как погода… Рассчитывать можно только на тех, кто сам заметил меня, кто понимает меня. И такие вроде бы есть!..
Тот же Букенбай или Есет. Слава о них гремит сейчас по всей степи. Чьи табуны заполонили Каракумы? Букенбая и Есета… Чьи бесчисленные копья гоняют эти табуны на пастбища? Букенбая и Есета… Кто натерпелся больше остальных от других казахских родов? Букенбай и Есет… Лучшие люди трех жузов совсем недавно клялись на Коране, что раскрывают объятия родам Букенбая и Есета, не дадут их больше никому в обиду. неужели же они теперь не прислушаются к их мнению? Особенно к мнению Букенбая, у которого войско как каменный кулак! И возраст которого самый почтенный среди нынешних батыров!
Если Букенбай бросил клич: «Соберем все войско, объединим силы, выйдем против джунгар!», если бы его клич мог пронять твердолобых, причитавших: «О аллах, что же нам делать, как жить-быть в это несносное время?» - тогда, наверное, Букенбай – кто, как не он сам – выбрал бы полководца над всем казахским войском!»
В ушах Абулхаира гулким эхом звучал мощный голос, прославлявший на всю казахскую степь его имя. Другой голос подхватил его имя и веско добавлял: «Правильно говорит Букенбай! Абулхаир достоин!» Если бы его поддержали Старший и Средний жузы, какое было бы счастье! Если бы его поддержали молодые батыры, звезда которых только начинала восходить, он был бы счастлив вдвойне.
Стремительнее, как бег иноходца, мечты молодого султана несли его все дальше и дальше. И вдруг эти сладкие грезы рассеиваются как дым, отлетают куда-то, Абулхаира опять терзает сомнение: «Возможно ли это? Кто бы мог так поддержать Букенбая?» И тут вспоминает один недавний случай. Перед глазами, будто воочию, встает Мырзатай. Вот он смахнул со лба рукояткой камчи высыпавший, как просо, пот. Присел рядом, начал неторопливо свой рассказ…
Мырзатай часто ездил из улуса в улус, из аула в аул, с базара на базар, и больше всего он любил рассказывать не о том, что видел, а о том, что видел и слышал. Тут ему не было равных.
Мырзатай, возвратясь в аул, каждый раз вел себя по-разному.
Если он приезжал с важными новостями, то, едва спешившись, начинал покрикивать на слуг, хлестал камчой вертевшихся у его ног борзых, со смаком поругивал тех, кто когда-то чем-то не угодил ему. Вваливался в ханскую юрту важный, величавый.
Абулхаир всегда испытывал радость, когда слышал эти предвещавшие интересные вести звуки.
- Ну, явился, баламут? – спрашивал он Мырзатая и указывал ему на место справа от себя.
Мырзатай вразвалочку проходил на торь. Сразу же требовал у старшей своей сестры Бопай кумыса.
Если же он приезжал, не пронюхав ничего интересного, вел себя совсем иначе. Не бранил слуг, не хлестал камчой собак, никого не костерил. Виновато, бочком протискивался в юрту, на торь не проходил. Если Мырзатай не имел вестей, о которых можно было бы рассказать взахлеб, то, привези он с собой хоть шесть мешков с золотом, ни за что не просил сразу кумыса. Лишь кончив докладывать о делах, о том, как выполнил поручения Абулхаира и его жены, просил кумыса, чтобы утолить жажду, промочить горло.
Тогда и Абулхаир сидел на торе непроницаемый, едва поддерживал разговор. Так и расходились они, приунывшие, грустные…
Недавно Мырзатай поднял гвалт на весь аул Абулхаира! Помянул недобрым словом чем-то обидевший его род туленгутов до седьмого колена, досталось и гончей суке Абулхаира, которую обычно султан брал с собой на охоту. Ввалился с треском в юрту, снял у порога сапоги, небрежно бросил их на пол, решительно прошел на торь к Абулхаиру. Снял шапку, почесал затылок ручкой камчи, и спросил, как выдохнул:
- Здоровы?
Абулхаир улыбнулся, сестра закусила губу, чтобы не рассмеяться: уж очень забавен был Мырзатай. Оба поняли, что сегодня он развлечет их какой-то особенной историей.
Мырзатай с удовлетворением подумал, что сегодня уж сестра не будет дуться на него, как обычно. А то, видите ли, ей не нравится, что он не похож щеголя или на родственника тюре. Откуда у него могут быть привычки и манеры тюре, если ему, Мырзатаю, достаются объедки и обноски от ханов и султанов! Сестра дуется иной раз на него, а его жезде Абулхаиру, кажется, нравится и его безалаберная натура, и простая одежда.
- Рассказывай, степенный джигит, - произнес Абулхаир, слегка коснувшись рукой колена своего балдыза, брата жены.
- Апа, дай-ка мне кумыса! Надо смочить горло! Я ведь не рассиживался в тени, вдыхая запах сабы! Жара сегодня такая, что язык к небу прилипает.
