болезнь, сколько распущенность, или, вернее, болезнь, помноженная на распущенность.
– Жанна Порфирьевна, – лысый говорил тихо и медленно, но было видно, как он сдерживает рвущийся из глотки крик, – я попросил бы выбирать выражения.
– Какие выражения, милый? – Жанна Порфирьевна в удивлении чуть приподняла тонко очерченные, очевидно выщипанные брови.
– Я… – раздельно проговорил лысый, – вам не…милый.
– Ну хорошо – дорогой, – примирительно сказала Жанна.
– И – не дорогой…
– Ладно, – кивнула Жанна Порфирьевна, – согласна – дешевый…
Георгий сжал кулаки, но скрепился, смолчал.
– У нас у всех были любови, – продолжала безжалостная Жанна, – были потери близких, но мы не позволяли себе и своим близким распускаться, по крайней мере – на людях. Кстати, – Жанна (хотя это было вовсе некстати) указала на меня, – ваш новый сосед. Где был Эдуард – ныне Джек. А это – Егор!
– Георгий, – поправил лысый.
– Хорошо, – согласилась Жанна, – Георгий.
– Жанна Порфирьевна, – сказал Георгий, – я бы настоятельно просил вас не лезть в мои дела.
– А вы, – невозмутимо возразила Жанна Порфирьевна, – не выставляйте свои дела на всеобщее обозрение. У вас есть своя комната. Заперлись в ней – и вопите, скандальте себе в свое удовольствие. Мой дом – мой свинарник, грязь из него выносить не полагается. Слышали такую поговорку?
Разговор принимал самый нежелательный оборот, но в дело вмешался Куродо.
– Слышь, – перебил он начавшего было говорить Георгия, – ты погоди шуметь, надо же Эдика помянуть как-то, а то совсем не по-людски получается.
– Вы сначала ведро с тряпкой унесите, – приказала Жанна Порфирьевна, – потом уж рассуждайте – по- людски – не по-людски…
– Есть! – шутливо отозвался Куродо и, уходя, позвал меня: – Джекки, пойдем, покажу владения.
Покуда я шел по коридору. Куродо объяснял:
– Жанна – баба хорошая, но с прибабахом.
– Ну, ты тоже… – начал было я.
– Что – тоже? – перебил меня Куродо. – Егорка – нахал… Подумаешь, расстроился и засмолил. Тут Жанна права. Не фиг распускаться.
Мы свернули в небольшой коридорчик, вышли в огромную кухню. Я насчитал десять плит.
Куродо поставил ведро на пол, вынул тряпку и зашвырнул ее в угол.
– Да ты не пугайся, – сказал он, – здесь народу не много. Так… если пир устроить, поминки там, счастливое прибытие…
– День рождения, – подсказал я.
– Не, – мотнул головой Куродо, – это не практикуется.
Он посмотрел на меня и рассмеялся:
– Ты чего, Джекки, так с подушкой и ходишь?
– Да, – сказал я, – действительно…
На кухню вышел Георгий Алоисович. Его колотило.
– Стерва, – в руке у него был старый, покорябанный, видавший виды чайник, – мерзавка, как из нее жабы не получилось – не представляю.
Он поставил чайник на плиту, повернул ручку. Плита угрожающе загудела.
– Не надо печалиться, – пропел Куродо, – потому что – все еще впереди…
– У, – сказал Георгий Алоисович, – с каким удовольствием я бы ее в лабораторию или в санчасть бы сдал.
– Ты погоди, погоди, – усмехнулся Куродо, – как бы она нас под расписку не сдала… Скольких она пережила?
Георгий Алоисович пальцем потыкал в сторону коридора:
– Я тебе скажу, я командора вполне понимаю. От такой стервы сбежишь – хоть в пасть к дракону, хоть в болото к 'вонючим'.
– Так это – одно и то же, – задумчиво сказал Куродо, – только ты зря. Они с командором жили душа в душу.
– Тебе-то откуда знать? – презрительно бросил Георгий Алоисович.
– Святогор Савельич рассказывал, – возразил Куродо, – говорил, что Жанка здорово переменилась…
– Вот вредный был мужик, да? – спросил Георгий.
– Ну, – гмыкнул Куродо, – где ж ты тут полезных-то найдешь? Полезные все в санчастях шипят и извиваются, а здесь – сплошь 'лыцари', то есть – убийцы…
Куродо явно поумнел с тех пор, как я с ним расстался.
– Нет, – стоял на своем Георгий, – ты вспомни, вот мы с тобой почти одновременно сюда пришли, ты помнишь, чтоб он хоть раз дежурил?
Куродо рассмеялся:
– Ну, ты дал! Святогор Савельевич – и дежурство!
– Как сволочь последняя увиливал, а как он нас кантовать пытался? Вроде казармы, да? Что он как бы ветеран, а мы – 'младенцы'…
– Ну, – урезонил Георгия Куродо, – он же и на самом деле, был ветеран.
– А я спорю? Я говорю, что он – мужик дерьмо, а ветеран-то он ветеран, это точно…
– Ага, – подтвердил Куродо, – и все равно, когда повязали и в санчасть поволокли, до чего было неприятно, да? Был человек как человек… Я вот скажу, Джекки – свидетель, был у нас сержант – и не такое дерьмо, как Святогор, нет, в чем-то даже и справедливый – верно, Джекки?
Я подумал и решил не спорить, согласился:
– Верно.
– Ну вот, – а когда дело до превращения дошло, так я ему первый по хребтине табуретом въехал; а здесь – не то, вовсе не то. Жалко было Святогора, что, неправда?
Георгий Алоисович помолчал, а потом кивнул:
– Жалко…
Куродо удовлетворенно заметил:
– Вот… А ты знай себе твердишь: Жанну бы с удовольствием сволок в лабораторию. Обрыдался бы над лягвой-лягушечкой…
Чайник забурлил, принялся плеваться кипятком. Георгий Алоисович выключил плиту, подцепил чайник.
– Чаем отпаивать будешь? – поинтересовался Куродо.
Георгий махнул рукой – и побрел прочь.
Куродо подождал, пока он уйдет, и посоветовал:
– Ну, я не знаю, как у тебя там было… Но тебе здесь скажу – не женись. Связаться с такой стервозой, как Глашка…
– Я и не собираюсь, – улыбнулся я.
– А они все здесь в подземелье стервенеют, – вздохнул Куродо, – стало быть, ты в пятом номере? Ну и распрекрасно – я в седьмом. Заходи – потрепемся.
– Зайду, – кивнул я, – только подушку отнесу на место – и зайду.
– Валяй.
Куродо остался на кухне, я отправился в свою комнату, но, когда толкнул дверь, то замер от изумления.
На кровати сидела, нога на ногу, прямая, строгая и стройная, Жанна Порфирьевна.
Я заглянул на дверь. Да нет, номер пять. Бледная металлическая цифра.
– Все в порядке, – поощрительно заулыбалась Жанна, – вы не ошиблись, это я несколько обнаглела. Заходите, не сомневайтесь…
Я зашел и, вытянув руки, пробормотал, покачивая подушкой:
