– Я… это… вот… подушка…
Жанна засмеялась:
– Ах, какой же вы, милый, тюлень. Ну, кладите, кладите свою подушку на кровать.
Я положил и остался стоять, не решаясь опуститься на стул.
– Что же вы стоите? – изумилась Жанна. – Садитесь, садитесь. Вы не смущайтесь, что вы… Я просто заглянула в ваш холодильник и обнаружила, что он пустым-пустехонек…
Я присел на краешек стула и тихо сказал:
– Да не надо бы…Тут – кафе, и вообще, не надо бы…
Жанна Порфирьевна замахала руками:
– Ой, ну что вы, какие церемонии, я же здесь для всех – как бы мама… Понимаете? Мама Жанна…
Я покраснел и заерзал на стуле.
– Вот вам, Джекки, сколько лет?
– Кажется, восемнадцать, – едва слышно выговорил я.
– Восемнадцать? – улыбнулась Жанна. – Знак зверя.
– Зверя? – не понял я.
Жанна Порфирьевна показала мне три пальца:
– Шесть… шесть… шесть, – серьезно сказала она, – три шестерки – это восемнадцать. Никогда человек не близок так к разрушению, к переворотам, к жестокости, к зверству, к разочарованию в мире, как в свои восемнадцать лет… Жизненный опыт – ноль, интеллектуальной и сексуальной энергии – пироксилиновая бочка – чем не зверь? И самый опасный зверь из всех возможных. Юность – это знак зверя. Но вы ведь не такой?
– Не такой, – ответил я, но тут же добавил: – Впрочем, не знаю…
Жанна откинулась назад, рассмеялась, протянула руку, провела по моей щеке рукой.
– Джекки, вы – прелесть… Мне хочется больше узнать про вас. Кто ваши родители? Как вы очутились здесь? Где учились?
Я начал рассказывать. Я рассказывал спеша, поскольку помнил, что меня ждет Куродо.
– Что вы так торопитесь? – заметила это Жанна. – Не нервничайте, что вы…
– Да я не нервничаю, просто меня ждут… Ну, Куродо… мы договорились.
– А, – улыбнулась Жанна, – встреча со старым другом… Ну, возьмите – я в холодильнике кое-что оставила.
Я распахнул дверцу и невольно ахнул. Холодильник был забит всевозможной снедью. В дверце стояли четыре темные бутылки.
– Берите, берите, – замахала рукой Жанна. Она встала, подошла к двери. Щелкнула выключателем. Здесь, в подземелье, меня все еще поражала мгновенная давящая тьма; она была резка и безжалостна, словно удар поддых.
Жанна распахнула дверь в коридор, на пол лег прямоугольник света, а в нем – тонкая черная тень Жанны.
– Ну, – сказала Жанна, – так мы идем?
Я вышел в коридор, длинный, словно небольшой узкий переулочек.
Жанна махнула рукой:
– Там – седьмой номер. А там, – она показала в противоположном направлении, – номер два. Моя квартира.
– Спасибо, – я коротко поклонился.
Глава шестая. 'Пещерный'
Жанна Порфирьевна возилась у костра. Валя пошел собирать хворост. Куродо лежал на спине и глядел в небо. Георгий Алоисович разглядывал накладные.
– Я ничего не понимаю, – сказал он наконец, – что значит 'цеп. драк.'?
Я вытаскивал огеметы, раскладывал их на травке.
– 'Цеп. драк.'? – переспросил я. – Цепной дракон?
– Таких не бывает, – засмеялась Жанна; она сидела на корточках и пыталась раздуть костер.
– Не бывает, не бывает, – подтвердил Куродо и зевнул, – и вообще, нам все на инструктаже объяснили, что ты накладную разглядываешь? Это же все – туфта.
– Ну как, туфта, – возразил Георгий, – помнишь Проперция? Как залетел, а? Подстрелил не того, что в накладной…
– Давай сюда, – Куродо протянул руку, – я на слух совсем ничего не вопринимаю.
Он взял накладную и уселся.
– Таак, – протянул Куродо, – пьяный, что ли, писал? Не разбери поймешь… Тааак. Ну, 'четыресто талонов' – это да, это – понятно. И 'одна шт. ' – тоже. А вот – 'цеп'… Это вообще, – он прищурился. – никакой не 'цеп', это… черт… 'щеп' какой-то, да, скорее уж 'щеп. драк.'. Дракон из щепок?
Георгий покачал головой:
– Нет. На инструктаже ничего не было ни про какие щепки сказано. Про нору в горе – объясняли, а про щепки…
Тем временем вернулся Валентин Аскерханович с хворостом, положил на траву охапку изогнутых, словно в неизбывной муке, сучьев и спросил у меня:
– Джек Джельсоминович, – позвольте, я Жанне Порфирьевне помогу развести костер?
С той поры, как я забрал Валентина Аскерхановича из казармы, он стал со мной не просто подчеркнуто, но пришибленно вежлив… Это пугало меня. Там, в казарме, после санчасти, я и думать забыл, что Валя вместе со всеми избивал меня, наоборот, я был благодарен ему за то, что тогда дотащил до койки, а теперь нормально, по-человечески, беседует со мной и ходит в пещеры на 'чистки' в паре… А здесь… здесь – эта изумленная вежливость, дескать, как же так?.. Я-то думал, ты – г…, а ты, оказывается, 'птица высокого полета'? – заставляла меня вспомнить не только избиение в сортире, но и давнишнее, казалось бы совсем позабытое мое прибытие в Северный городок. Вспоминая все это, я злился и на него, и на самого себя, задавал себе вопрос: 'А что, было бы лучше, если бы он обращался с тобой панибратски, не испытывая ни малейших угрызений совести? С другой стороны, может, он вовсе и не испытывает нкиаких угрызений совести, а просто боится, боится и подлизывается?'
– Да, – несколько растерянно сказал я, – да, конечно, Валентин Аскерханович, помогите…
– Валя, – сказал Куродо, покусывая губы (моих соседей совершенно не волновали наши с Валентин- Аскерхановичем 'выканья'), – ты успеешь еще Жанне помочь, лучше погляди, что тут написано?
– Кур, – весело спросил Валя, – а ты чего, читаешь по складам?
(С ветеранами-'отпетыми' Валентин Аскерханович был накоротке и изумлял меня своим с ними вольным обращенеим. Я не рисковал, например, похлопать по плечу Куродо или стрельнуть 'пахитоску' у Георгия Алоисовича.)
Валентин Аскерханович взял бумагу и крякнул:
– Да… Однако… 'Драк.' Ну, это понятно. Четыреста талонов? Ух ты… 'Одна шт.' А если 'две шт.' – восемьсот?
Бледное пламя наконец занялось, запрыгало среди сложенных аккуратным шалашиком ветвей. Жанна Порфирьевна поглядела на Валю.
– Юноша, – строго сказала она, – дай Бог нам всем справиться с одним-распронаединственным 'цеп.' или 'щеп.', или как его там? – драконом. Дай Бог нам после встречи с ним остаться живыми, а вы о восьмистах талонах думаете. Нелогично и неумно. Лучше подкладывайте-ка ветки в костер…
Жанна Порфирьевна недолюбливала Валентина Аскерхановича и не старалась это скрыть.
Валентин Аскерханович вернул накладную Куродо и принялся ломать хворост.
– Жанна Порфирьевна, – вежливо заметил Валя, – у вас лицо запачкалось, пока вы с костром возились.
Валя тоже не особенно любил Жанну Порфирьевну, но побаивался ее.
