Прошу: передайте Евгению Ивановичу: комфлотом – необходимо ставить Руднева. Если японцы в течение месяца не сдадутся… Всем флотом… Боеспособными кораблями… Готовиться немедленно… И десант: гвардию к Токийскому заливу! Залив возьмете… Как и чем знаете… Сил теперь вполне… На том и закончим с ними… Возразить по серьезному им трудно, если Василий Александрович форт взорвет…
Еще водички… Так…
Предложение о мире сами им пошлите, МИД две недели сочинять только будет… Нет времени… Нельзя тянуть! Что надо Алексеев знает… А то англичане поймут… Успеть надо… Успеть… Надо… Дочуркам еще… Успеть…
– Степан Осипович! Да что Вы, в самом деле! Вам еще Георгия 2-й степени получать, а Вы… Степан Осипович?
– Оставьте… Он опять в забытье впал, видите же. Температура скокнула… Перенервничал с вами. Ступайте же, господа, дальше дело наше, врачебное. Степан Осипович что хотел – сказал. Даст Бог душу облегчил – может на поправку пойдет.
Воспоминания об участии в войне с Японией лейтенанта А.В. Витгефта, младшего минного офицера эскадренного броненосца 'Сисой Великий'.
Морской сборник, Љ 6 за 1920г.
Мне пришлось идти в средний отсек, к поврежденному взрывом перепускному клапану, из которого выбило нашу забивку, сделанную в начале боя, и оттуда хлестала вода, тугой струей дюймов 10-12 диаметра. Это случилось оттого, что увеличилось давление воды, из-за дифферента корабля на нос, причиненного затопленным носовым отделением. Около клапана пришлось долго возиться, так как напор воды был силен и все, чем мы хотели заткнуть его, вышибало обратно. Воды было уже почти по колено, так как одновременно появился у броненосца крен на этот борт от затопленного коридора. Коридор, вероятно, затопило через болты и швы броневой плиты от удара большого снаряда. Все время были слышны гулкие удары снарядов по броне, а сверху слышались треск и звон разрывавшихся снарядов.
К месту нашей работы пришел старший офицер, совершенно спокойный. Я ему возбужденным голосом доложил, что трудно заделывать эту пробоину, на что он, смотря на нашу работу, сказал: 'что же поделать, все же нужно попытаться', и быстро поднялся наверх. В конце концов нам удалось забить клапан, сделанным здесь же на месте обрубком бревна обмотанным рубашкой, и течь сразу уменьшилась. Поднявшись наверх я увидел, что не желая служить мишенью, наш горящий 'Сисой' сделал координат вправо, покинул строй и уменьшил ход. Возможно именно благодаря тому, что мы теперь шли тише, напор воды спал, мы и достигли успеха в своем сражении с исковерканным клапаном.
Вскоре 'Севастополь', тоже изрядно избитый, почти догнал нас по левому борту, в расстоянии 1/2 кабельтова, причем на верхней палубе его стояло много народу; видны были офицеры, и вдруг все они замахали фуражками и закричали громкое 'ура'. Такое же 'ура' полетело и с нашего искалеченного броненосца, на юте которого собралось около 150 человек. Я, поддавшись общему чувству, не разбирая, сам кричал 'ура', не зная причины общих криков неожиданного торжества. Собственно, как потом оказалось, особенной разумной причины и не было; просто на 'Севастополе', увидя 'Сисой' в клубах дыма и пламени, и несколько офицеров, стоящих вместе, замахали приветственно фуражками, заметя на 12' башне лейтенанта Залеского, спокойно сидящего наполовину вне башни. Команда 'Севастополя', увидя это, вероятно, поняла по-своему, и кто-то крикнул 'ура', которое мигом было подхвачено обоими кораблями. В общем это 'ура' пришлось весьма нам кстати, так как сильно подбодрило команду, среди которой еще царило уныние после поразившего нас известия о ранении адмирала Чухнина, переданного со 'Святителей' семафором.
Только после боя узнали мы, что наш 'Сисой' оказался причастным к этому несчастью. Когда адмиралу доложили, что наш броненосец подбит, садится носом и вот-вот всего выйдет из строя, он сам захотел нас увидеть. Но пожар и дым с ростр 'Святителей' затрудняли видимость, и Григорий Павлович вышел на мостик. Где в ту же секунду и был сражен двумя осколками в живот. Несмотря на страшные муки он оставался в сознании еще минут десять, запретив сносить себя вниз, а потом приказал передать командование контр-адмиралу Рудневу и впал в забытье. Через два часа его не стало…
На юте я пробыл, вероятно, минут 20 и сначала было стоять ничего себе, так как все мы старались держаться за башней; затем бой удалился и осколки перестали долетать. Хотя нужно было проверить, как обстоят дела с поступлением воды в средний отсек, я не ушел с юта, чтобы не дать команде бросить шланги и разбежаться Однако я и сам чувствовал себя сильно не по себе; нервно тянул папиросу за папиросой, переминался с ноги на ногу и, наконец пожар стал быстро утихать, и я подрал вниз, так как получил приказание запустить турбины, для откачивания воды из носового отсека.
В это же время на баке старались под руководством старшего офицера завести пластырь на пробоины в носовом отделении, опустившиеся ниже уровня воды от сильного дифферента. Пластырь мало помог, так как ему мешали шест противоминных сетей и само сетевое заграждение. Сначала я пустил две турбины, но вскоре трюмный механик просил пустить третью и четвертую. Пришлось это сделать, несмотря на то, что динамо-машины оказались сильно перегруженными. Надеясь больше всего на кормовую динамо-машину, поставленную перед уходом в плавание Балтайским заводом, на котором она раньше работала на электрической станции. Я наиболее перегрузил ее – вместо 640 ампер на 1100, а остальные 3 вместо 320 – на 400. С этого момента почти до самого окончания боя, я находился при турбинах и динамо-машинах, переходя от одной к другой и наблюдая их работу. Работали они отлично, без всякого нагревания до следующего дня. И тем нас, безусловно, спасли.
Ходя по палубам, я забежал на минуту в свою каюту за папиросами, которых, увы, не нашел, так как от моей каюты и соседней с нею остались одни ошметки и громадная дыра в борту. Чувствуя все-таки желание курить, я забежал в каюту командира, где бесцеремонно и набил свой портсигар. Его каюта была цела, но адмиральский салон был исковеркан: стол разбит, в левом борту дыра такая, что тройка влезет; 47-мм орудие этого борта лежало у стенки правого, вместе с двумя бесформенными трупами комендоров, из которых один представлял из себя почти скелет, а другой был разрезан пополам.
Временами сверху приходили различные и противоречивые известия, так как бой сместился к северу, наш отряд в нем участия не принимал и уже ничего было не видно толком. Похоже около того времени прибилась к нам подбитая в корму и изрядно осевшая в воду 'Победа', которая не могла угнаться за двумя другими 'пересветами', которые быстро от нас отрывались…
Внизу было неважно: носовой отсек на батарейной палубе был залит до главной носовой переборки, которая пучилась и пропускала в швах; носовые погреба на метр залились водой, но оттуда ее успевали откачивать. Переборку укрепляли чем могли, ставя подпоры. Вода текла уже по жилой палубе, просачиваясь через переборку. Трюмный, гидравлический и минный механики и старший офицер старались укреплять главную переборку: тащили еще бревна, плотники здесь же делали клинья, шла спешная и лихорадочная работа.
Пожар батареи через час полтора после начала прекратился совершенно. Вероятно сам по себе, так как больше было нечему уже гореть. На палубе валялись выгоревшие патроны и пустые гильзы, стенки и борта были черны; на них и с подволока свисали в виде каких-то обрывков проволок обгоревшие провода. Шестидюймовые пушки совершенно черные угрюмо молчали, и около них хлопотали обгоревший плутонговый командир лейтенант Буш и Блинов с несколькими комендорами. Они старались силой расходить ручные подъемные и поворотные механизмы, что пока им не удавалось, так как медные погоны от жары покоробились и местами оплавились. От сильного напряжения в течение нескольких часов я приобвык и стал мало чувствителен к окружающей обстановке, так что несколько обгоревших до костей трупов в батарее не производили почти никакого впечатления, и я спокойно спотыкался и наступал на них. Затем я опять вернулся вниз к турбинам и динамо-машинам.
В офицерских отделениях лежали раненые, человек около 40, стонали, и около них хлопотали добровольцы из команды, под руководством подшкипера, который самостоятельно принял как бы роль выбывших из строя докторов. Оба доктора лежали рядом и хотя и пришли в сознание, но были пока так слабы, что не могли двигаться. В почти таком же положении находился лейтенант Овандер, около которого хлопотал какой-то сердобольный радиотелеграфист. Поговорив несколько слов с докторами и Овандером и с некоторыми ранеными из команды, чтобы их ободрить чем-нибудь, я сообщил, что бой пока кончился, все в порядке и мы идем в Порт-Артур хорошим ходом – небольшая ложь, но мне хотелось сделать что-нибудь приятное им, так как жалко было смотреть на сморщенные, покрытые желтой пылью пикриновой кислоты
