пугать родителей…
«Смотри, не затягивай с умыванием, брат, — хочется предупредить. — Поверь профессионалу — грим имеет коварную способность прирастать! И назад, к твоему настоящему лицу, пути уже не будет…»
Руковожу тушением пожара. Написанного текста нет. Надо импровизировать. И запоминать импровизацию, чтобы в каждом новом дубле точно повторять слова и действия. Рабочие сбегаются с ведрами и лопатами. Выхватываю у них ведра, выплескиваю на огонь. Текста не много, но приходится кричать, на пределе напрягая связки. Горло горит, но азарт сцены переполняет меня. «Наша история будет такой, какой мы ее сделаем, — мысленно кричу. — Я буду играть, как будто это мое завещание!..»
В перерыве сажусь в раскладное кресло рядом с костюмерной, пью горячий чай. Костюмер пытается чистить мои черные кожаные перчатки.
— Зачем? — спрашиваю. — Они уже могут быть грязные, после канистр и обгоревших бревен…
Видимо, она пытается сказать, что лучше сейчас сразу почистить, чем потом мучиться, когда ржавчина и грязь въедятся в кожу. Но торопится, и получается абракадабра:
— Лучше сейчас уже, Леша, чем потом еще…
«Так и во всем, — думаю. — Надо успевать чистить, прежде чем ржавчина и грязь въедятся в кожу. Лучше сейчас уже, чем потом еще…»
Подъезжает ОМОН, всех ставит к стене. На репетиции договорились с ребятами в масках, чтобы они в полную силу не работали. В этом нет необходимости — мы профессионалы, подыграем. Но, когда звучит команда «Мотор, начали!», один из парней нечаянно бьет Олега головой о стену. Можно понять — это не какой-то специальный кино-ОМОН, парни — каждый день тренируются, готовятся к боевым операциям. С врагом нельзя в пол силы — либо ты его, либо он тебя. Движения доведены до автоматизма, срабатывают на рефлексах. Но Олегу от этого не легче. Медсестра обрабатывает рану, прикладывает лед. Ловлю себя на мысли, что существую в профессии, как этот ОМОН, не могу вполсилы — рефлексы мешают.
…Ночью сплю беспокойно. Ворочаюсь. Как будто лег спать с набитым брюхом. С брюхом, набитым живыми ежами. То и дело просыпаюсь потому, что во сне пытаюсь стонать. Знобит. Чтобы не заболеть, закрываю окно и накрываюсь вторым одеялом.
Под утро приснилась съемка сцены пожара, и как будто у меня не получаются элементарные вещи — не туда встаю, не так поворачиваюсь к камере, забываю текст… А главное, хватаюсь за ведра, которые пусты. Камера снимает, как я пытаюсь залить огонь, а в ведрах ничего.
— Ты издеваешься? — кричит режиссер. — Это не комедия, бери ведра с водой!
— Я делаю это не нарочно! Скажи рабочим, чтобы не приносили мне пустые ведра! — беззвучно кричу в ответ, как будто во мне нет слов, как в ведрах нет воды. Но все повторяется.
— Ты понимаешь, что срываешь съемку, гад? — взрывается Вознесенский, свирепо размахивает руками, пинает ногами воздух, как Джек Николсон в фильме «Иствикские ведьмы», в сцене в церкви. — Я не позволю тебе испоганить труд всей моей жизни! Я тебя уничтожу! Эй, бесы! Схватите этого мерзавца, приколотите к кресту, да покрепче, а потом разведите вокруг креста костер и сожгите предателя!
— Я не предатель! — пытаюсь кричать. — И я не против — пусть распинают, но только, пожалуйста, без гвоздей! И сжигать меня не надо — я еще не все сказал, и не все сделал, и не все долги раздал! Это труд и моей жизни тоже…
Мрачные безликие фигуры, что подсовывали мне пустые ведра, окружают дремучим кольцом, тянутся к горлу костлявыми пальцами. Отчаянно отбиваюсь, но тело ватное — не стоит большого труда схватить. И вот уже откуда ни возьмись на земле огромный деревянный крест, в ноги и в левую руку вколочены длинные ржавые гвозди, к правому запястью приставлен гвоздь и занесен молоток… Вдруг понимаю — а ведь я предвидел, что все закончится этим крестом и гвоздями! Но где все заканчивается, там все и начинается — это Самый Главный Вывод, что я сделал, прожив почти сорок лет! И мне не больно! Мне не бывает больно, когда меня пытаются распять во сне! Выкручиваюсь, как выкручивался и раньше, когда никто не поставил бы на меня ломаного гроша, вырываю из-под гвоздя правую руку, бью со всей дури в голову Понтию Пилату, взмываю над толпой вместе с крестом, превращаюсь в огромную крестоносную птицу. В руке вдруг оказывается старый десантный штык-нож, что не раз меня выручал по жизни. Пикирую, направо и налево наношу разящие смертоносные удары, весело свечусь в темноте…
Когда, весь в поту, наконец, открываю глаза и вижу, что за окном светло и утро, скорее вскакиваю, бегу в ванную, встаю под горячий душ, энергично растираюсь полотенцем, завариваю крепкий кофе. Радуюсь — ночь закончилась, кошмары позади! Я умею радоваться даже тому, что просто закончилась ночь!
…На улице ветрено, то и дело пытается идти дождь, беспощадно хлещет по лицу. Капли дождя, видимо, уже незаметно превращаются в снег. Стою в толпе, наблюдая, как охранники в черных комбезах расчищают площадку, чтобы поставить небольшую трибуну, сваренную из труб. Вокруг рабочие — пришли выразить возмущение закрытием завода. Мне надо их успокоить. Пообещать, что мы разберемся, никого не уволим.
Вознесенский долго химичит с массовкой. Сортирует, переставляет, выравнивает. Кому-то дает текст — короткие рваные фразы…
Вспоминаю, как когда-то с Черновым затевали свое производство. Как это было не просто, особенно вначале — все организовать, подобрать нужное оборудование, выбрать упаковочную пленку, нанять людей, обучить их работать на станках. И какая пошла вокруг свара, когда это все закрутилось, продукция заполнила прилавки магазинов и оптовых рынков, сколько было насмешек, угроз, палок в колеса … Тогда я написал:
Время съемок тянется мучительно медленно. Ассистент по актерам постоянно носит мне горячий чай. То ли из-за эмоционального напряжения сцены, то ли из-за сидящей в груди простуды лицо печет, как в бане и бросает в пот.
— Я вам обещаю, что очень скоро мы покончим с проворовавшимся мэром и его шайкой, снова откроем ворота завода для рабочих, вы сможете встать к станкам! — обещаю с трибуны. И тут один остряк
