выходные мы взорвем ночную жизнь этого города.
В вагончик заглядывает симпатичная незнакомая девушка. Под модным голубым пальтишком отчетливо просматривается круглый животик. Думаю, на месяце на седьмом.
— Вот, ты где, Паша! Я тебя потеряла…
Лицо Паши напрягается, но лишь на один короткий миг. В следующее мгновение Паша расплывается в лучезарной простодушной улыбке «Самого Счастливого Человека на Земле».
— Пусечка, извини, я хотел поскорее со всеми поздороваться, поэтому побежал вперед. Заходи, познакомься, это Леша, мой любимый партнер и друг… А это Галя, моя жена, о которой я тебе столько говорил… Приехала на денек, посмотреть, как я тут обустроился, как проходят съемки, да и город посмотреть. Завтра самолетом улетит назад, в Москву… Ну, что ты молчишь, Леш?
Смотрю на него вопросительно:
— А что…?
— Ну, я думал, ты поделишься с Галей, как я тут всем про нее рассказываю…
— Да, конечно! — спохватываюсь, стараясь ничем не выдать, насколько поражен. — Он мне о Вас все уши прожужжал, Галя! Только о Вас все время и говорит! И какая вы добрая, и какая умная, и какая красивая, и какая желанная, и какая трудолюбивая! И что стоит вас только увидеть, как сразу ясно — есть в наше время девушки, ради которых имеет смысл расстаться со свободой, создать домашний очаг, завести много-много детей, спокойно смотреть в завтрашний день, где для холостяка — мрачная ледяная пропасть, а для женатого человека — рай…
— Ладно, ты переодевайся, а мы с Галей сходим за чаем, — перебивает Глазков, всем видом давая понять, что мне пора заткнулся, и быстро уводит Галю из вагончика…
Если я перегнул, то мне простительно — я же не каждый день вру женам друзей! Может, сам я не женат до сих пор только потому, что ненавижу врать девушкам! Актерская игра и ложь — это не одно и то же! Можно быть отличным актером и совсем не уметь врать. А врать женам артистов трудней стократ — эта немногочисленная «порода» зрителей только и делает, что годами тренируется уличать во лжи — у них глаз наметанный…
Паша Глазков женат! Бог ты мой, Паша женат, кто бы мог подумать…?! И как же я не догадался? Ну, тихушник, Паша, ну, артист… Одно слово — Гений!
Проиграл…
Просыпаюсь среди ночи в холодном поту. Грудь разрывает сухой, причиняющий нестерпимую боль кашель. Ставлю градусник — 39,6. Черт! Придерживаясь за стены, шаркаю на кухню, заглатываю жаропонижающее, выпиваю целый чайник воды… Снова ложусь, укутываясь в три одеяла. Долго не могу заснуть, бьет озноб…
В двенадцать с трудом встаю, чтобы принять таблетку. Температура 39.8. Самочувствие не улучшается. Снова меряю температуру — 40. Еще одна таблетка не помогает. С каждым часом становится хуже. Тогда вызываю Скорую.
Врачи приезжают быстро. На лицах марлевые повязки.
— У вас на съемках кто-то умер? — спрашивают.
— Нет, — отвечаю и вдруг думаю: «А вдруг это я умер?». Но если бы это было так, они бы меня сейчас об этом не спрашивали и за спинами у них были крылышки. Все же на всякий случай присматриваюсь к их спинам.
Пожилой дядечка в марлевой повязке, прослушивает меня стетоскопом. Седые брови над повязкой тревожно шевелятся.
— В легких хрипы, — констатирует сдержанно. — Надо в больницу. Собирайтесь.
— Как хрипы? Вчера не было. Вы уверены?
— В больнице пройдете обследование. Антибиотики как переносите?
Медсестра вкалывает мне в вену лекарство, снимает электрокардиограмму, дает марлевую повязку.
В салоне Скорой резко пахнет бензином. Марлевая повязка немного отбивает запах. Но путешествие быстро изматывает. «Город небольшой, на такси в любую точку можно добраться за пятнадцать минут, а в больницу везут целую вечность, — думаю с досадой. — Как будто специально возят кругами. Или больницы здесь вынесены подальше от центра, как вредные промышленные предприятия?»
В больнице записывают в очередь на обследование. Проходит около часа, прежде чем попадаю в рентгеновский кабинет.
— Ну, и что мне с вами делать? — спрашивает врачиха, разглядывая снимки. — Двусторонняя пневмония. Здесь поражена нижняя доля, а здесь и средняя… Давайте градусник. Ну, вот, 39,8. Больница переполнена, положим в коридоре. Как только освободится место в палате, переведем…
— Очень не хочется в коридоре.
— Вам требуется постоянный уход и курс лечения антибиотиками.
— Я, пожалуй, пойду…
— Послушайте, это все-таки воспаление легких! Знаете, что сейчас происходит в городе?
Все понимаю, но не буду лежать в коридоре! Один раз позволишь положить себя в коридоре — потом в коридоре и вся жизнь пройдет. Пишу расписку: «С диагнозом ознакомлен, от госпитализации отказался». Врачиха качает головой, как будто я от жизни отказываюсь. Ручка в моей руке дрожит. Да что ж такое?! Стараюсь собраться, скрепя зубами, выскребаю подпись и думаю: «Хорошо еще, что у них здесь чернила синие, а не красные…»
Выхожу из кабинета, пытаюсь вспомнить, в какую сторону приемный покой. Там, у входа, должен ждать Вадим. Странное название — приемный покой! По-моему, это самое беспокойное место во всей вселенной — непрерывно приезжают кареты Скорой помощи, больные ворчат и жалуются, родственники галдят, врачи отдают распоряжения и ставят диагнозы, священники читают молитвы, цветочники продают живые цветы и искусственные венки, уборщицы непрерывно метут сор, в регистратуру очередь… И еще этот постоянный навязчивый звук, похожий на шелест огромных крыльев. Я, конечно, понимаю, у ангелов тоже работа — они ждут. Но могли бы дожидаться в морге, а не здесь, где мы боремся и рассчитываем так просто не сдаться! И кто придумал называть эти труповозки Каретами Скорой помощи? Не хватает еще запрячь их лошадками с бубенчиками, посадить на облучки мужичков в тулупчиках и в красных кушачках, пустить бразды пушистые взрывать… И, кстати, почему в детстве все называешь уменьшительными словами? Не лошади, а лошадки, не колеса, а колесики, не тулупы, а тулупчики, не облучки, а… Черт! Какие здесь бесконечные коридорчики! Где же, черт возьми, дверки? И куда подевались все человечки в белых халатиках? Только светящиеся фигурки на зеленом фоне лампочек бегут в направлении аварийного выхода и машут руками, мол, давай за нами, если хочешь спастись! Мне туда, к аварийному выходу — со мной как раз приключилась авария. Но я не побегу за фигурками. Уж, конечно, тут подвох! Дождись официальной подсказки и сделай наоборот! Только тогда, может быть, останешься жив. У нас здесь так, а как у других, не знаю. Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и устремляюсь вперед. Господи, какие длинные коридоры. Как отсюда выбираются другие, черт возьми? Надо было отмечать путь крестами — маленькими красными крестиками на стенах и на полу. А может, выбираться надо по воздуху? Черт, как кружится потолок! И почему пол медленно наползает на стену? И окна в конце коридора блестят и выгибаются, как гигантские мыльные пузыри…?
Месть
Открываю глаза. За окном день. Окно закрыто белыми горизонтальными жалюзи, едва пропускающими ненастный ноябрьский свет. Отдельная палата. На тело наклеены круглые датчики. На тумбочке небольшой аппарат с зажатым внутри толстым пластмассовым шприцем. К катетеру в руке
