тянется прозрачная трубка. Аппарат толкает лекарство короткими злыми толчками. Слышен глухой стук, похожий на удары механического сердца. На высоком держателе еще две капельницы, соединенные прозрачными трубками со вторым катетером ближе к запястью. На стене возле кровати синяя пластиковая панель с большим количеством розеток. Их двенадцать. Как апостолов. Может, души апостолов живут в больничных розетках? На плазменном экране опутанного проводами компьютера на стене, испорченными светофорами мигают лампочки…
Из белой пелены окна возникает Светка. В белом халате, на лице белая марлевая повязка. И лицо белое-белое.
— Почему ты не сказал, что болен? — спрашивает вместо приветствия.
— А что, не приехала бы?
— Сама я не боюсь твоих микробов, но у меня ребенок…
— Вот и не бойся, — говорю. — Сейчас они только у меня внутри, все остальное здесь дезинфицировано. А я их никуда не выпущу — граница на замке! Досадно, правда — столько сил потратил, чтобы люди не причинили мне зла, воздвигал вокруг Брестские крепости и линии Маннергейма, а эти маленькие злобные твари незаметно прокрались внутрь и теперь грызут мои легкие! Или сердце. Или печень. Или мозг. А может, все сразу. За что-то мстят, должно быть. Все мы произошли от вирусов и микробов, если уж на то пошло. Может, считают меня ответственным за гибель, например, своего дальнего родственника — микроба Гитлера. Или своих дальних родственников — микробов Пол Пота и Иенг Сари. Я не отказываюсь. Мой дед воевал против Гитлера и погиб при обороне Москвы, а отец проходил службу во Вьетнаме и, мягко говоря, не симпатизировал красным кхмерам — на меня распространяется ответственность за уничтожение тех вирусов. По-моему, сын все-таки должен отвечать за отца. Точно так же, как отец за сына. Мало того, мне кажется, все должны отвечать за всех. Иначе вилы! Чтобы понять, что это вилы, и увидеть, что получается, когда никто ни за кого не отвечает, достаточно посмотреть в окно. Так ведь раньше не было. И дальше будет еще хуже, такое у меня предчувствие, а мое предчувствие меня редко обманывает — на то оно и предчувствие, черт возьми… А может, это зависть, Свет? Завидуют, что я большой и сильный, а их с трудом можно разглядеть в электронный микроскоп! Да, и вирусы ли они? Если кого-то можно разглядеть только в микроскоп — еще не значит, что он вирус. Может, сверхмаленький человек? Карлик, одним словом. Слушай, Свет, а может, вообще все болезни на земле из-за мести? Из-за мести карликов?! Прокрадывается этот злобный карлик в мозг, и идешь войной на друга, или на брата, или даже на отца или деда? Мы же теперь ни за кого и ни за что не отвечаем — значит можно, ничего страшного… Постой, постой! Что же получается? Если я пытаюсь кому-то мстить, значит и я — карлик? А ведь я пытаюсь иногда, Свет, честно тебе скажу — нельзя успокаиваться, пока не отомстишь и тем самым не восстановишь справедливость, это не я открыл!.. Если так, Свет, то может, перестать мстить? Типа, черт с ней, со справедливостью — не хочу быть карликом, маленьким злобным негодяем… Нет, я не против того, чтобы быть негодяем, Свет, но только большим-большим негодяем, я имею в виду мой размер, а не качество, негодяем, которого видно и слышно за версту!.. Все, я кажется, понял! Никакой это не грипп. Просто я слишком увлекся на работе игрой в Месть — и заразился! Если ты меня все еще видишь, Свет, то тогда я не совсем карлик! Но то, что я негодяй — это точно, Свет! Прости меня, прости, слышишь!.. Впрочем, погоди-ка… А ты ведь можешь спокойно видеть меня без микроскопа, если и ты тоже карлик… Да, одно из двух!
Черт, о чем я тут болтаю? Ты же приехала в такую даль… Слушай, на самом деле я соскучился. Очень хочу поцеловать тебя! Но ведь ты боишься заразиться? Если боишься, не буду. Хотя… Говорят, зараза к заразе… Короче, иди ко мне! Дай я поцелую тебя хотя бы через марлевую повязку…
Кажется, она не слушает, сидит на стуле у окна, закрыла глаза.
— Насколько ты приехала? — поскорее интересуюсь, пока не заснула.
— Вечером поезд, — отвечает, продолжая сидеть с закрытыми глазами.
— Вот и посмотрели город, да?
Молчит.
— Чего молчишь, Свет? Рассказывай, как Москва, как Лизка?
Продолжает угрюмо молчать. Не пойму, то ли обиделась, что я испортил ей поездку, то ли заснула. Она очень устает на работе в последнее время. Раньше у них там был целый отдел, а теперь, после сокращения, она одна крутится. Работа в том, что с утра до вечера она развозит по сетевым продовольственным магазинам конвертики с деньгами. Мало того, что компании, производящей котлетки — Светка там работает — приходится официально платить сетям за размещение на прилавках каждой котлетки в отдельности, так надо еще ежемесячно отслюнявливать за это взятки директорам и товароведам. Такой вот, капитализм и свобода конкуренции по-российски…
— Знаешь, Свет, если не хочешь разговаривать, тогда я спрошу… — говорю вкрадчиво. — Мысль пришла мне недавно. Она немного странная, эта мысль, но ты пойми правильно — я тут все время один, что только в голову ни лезет… Слушаешь? У нас у продюсера месяц назад дочка родилась. Они с женой очень ребенка хотели, но все никак не получалось. А на последний Новый год поехали в Финляндию, и там получилось наконец-то. Помнишь, как мы с тобой путешествовали на Новый год в Финляндию? К твоей прабабке заезжали под Новгород, помнишь? Она жива, кстати, прабабка-то? Что молчишь? Ну, ладно, я вот к чему — Лизке ведь девять? Девять и один месяц, если быть точным. Представляешь, у них с Марфой — Марфа, это дочка моего продюсера — у них дни рождения почти совпадают. У Лизки первого октября, а у Марфы третьего. Ты понимаешь, к чему я клоню, Свет?
Молчит.
— Ничего не хочешь мне сказать? — спрашиваю с подтекстом.
— Долго думал? — наконец, откликается.
— Я думал, Свет. Думал. И теперь все время об этом думаю. А еще я думаю, как давно ты видела Чернова? И где был Чернов десять лет назад, когда ты была в Стамбуле? Вот такие у меня мысли, Свет… Ну, так с чего ты начнешь? С чего тебе удобней, с того и начинай, а мне без разницы…
— Алеша, ты болен, ты знаешь?
— Да, я знаю. Вирусы, микробы… Я давно уже болен, но в этом больном мире, Свет, все больны всем! Так, все же ответь мне. Ответь хоть на что-то, очень тебя прошу. А то у меня и так температура — того и гляди сгорю заживо, а тут еще эти вопросики, вопросы, вопросищи…
— Хорошо, тогда и ты ответь… — она встает, нервно расхаживает по палате, подбирает слова. — Зачем я тебе? Зачем ты мне звонишь? Зачем приглашаешь по вечерам? Эти бесконечные наши разговоры… Зачем вызываешь в другой город? Зачем ты меня дергаешь? Тебе мало баб?
— Но ты же отвечаешь… — говорю, понимая, что, возможно, она ждет других слов. — Мы не теряемся, и я этому рад! Так рад, как ты даже представить не можешь! Мне кажется, и ты рада. Ведь рада, Свет? Когда ты вот так сидишь рядом, и так смотришь, мне хочется…
— Нет, я не рада! — обрывает на полуслове. — Не рада! Я с тобой мерзну, потому что ты холодный, как Антарктида даже, когда у тебя температура под сорок… Я знаю, что ты думаешь. Ты говоришь себе: «Дружба или любовь ведут к неприятным осложнениям. Обязательства, необходимость делиться, просьба подбросить в аэропорт… Кроме того, если я подпущу кого-нибудь близко, они увидят, кто я на самом деле. Этого я допустить не могу…»[10] Ты терпеть не можешь осложнений! И ты ненавидишь подпускать к себе кого-то слишком близко. Как будто у каждого за спиной чайник с кипятком, и стоит позволить ему приблизиться, он плеснет кипятком в тебе лицо… А не приходило в голову, что осложнения — это и есть жизнь, а все остальное — это кино, что ты сам себе придумал? И чайники с кипятком — это тоже жизнь, а не кино…
— Свет, я могу тебе ответить, что я думаю про осложнения — и даже с большим удовольствием — но сначала скажи, откуда ты узнала про чайники?
— Ты живешь в марлевой повязке, Леш, — продолжает, как будто не услышав вопрос. — Марлевая повязка закрыла тебе глаза. Тебя устаивает? Ну, так, пожалуйста, продолжай!
Она срывает с себя марлевую повязку и бросает мне в лицо.
Какое-то время мы оба молчим. Только слышно, как где-то как будто работает помпа.
— Свет, я не совсем понимаю… — наконец, бормочу, совершенно обескураженный. Тереблю в руках ее повязку, чувствую, как из груди неумолимо рвется наружу ядовитый кашель — сдерживаюсь из последних сил, чтобы только она не испугалась и не ушла. — У меня сейчас мозги плавятся, Свет, поэтому
