давай сократим количество взаимных упреков. Просто скажи — Лизка моя дочь?
Ее лицо вдруг становится брезгливым. Некоторые женщины живут с такими лицами постоянно. Я видел Светку такой лишь один раз — когда мы сидели в женской поликлинике на Динамо, и подошла наша очередь. Моя жена вдруг повернулась и спросила:
— Ты, правда, этого хочешь?
А я ничего не ответил, но кивнул. Всего несколько мгновений ее лицо было, как сейчас — наверное, с таким выражением юные зоологи в первый раз препарируют лягушку — а потом Светка снова стала нормальной. И зашла в операционную…
— Как, говоришь, называется ваш фильм? — спрашивает другим тоном, перестав, наконец, болтаться по палате.
Я ответил.
— Ну, и как?
— Что как?
— Ты уже разобрался, что это за штука, ты теперь специалист по мести, наверное?
— Разбираюсь потихоньку, немного специалист, — пытаюсь улыбнуться.
— Тогда ты сможешь меня понять, — и тоже улыбается, но в глазах что-то, что заставляет меня сконцентрироваться, как перед нападением врага с ножом или заточкой. А потом чеканит каждое слово, как для начинающего глухонемого, обучающегося читать по губам: — Лизка — ЭТО ТЕБЕ МОЯ МЕСТЬ.
— Как это?
— А вот так! Хочешь знать, кто отец Лизки? Ты никогда этого не узнаешь!
— Если бы ты тогда и в правду сделала аборт, Лизка не родилась через девять месяцев…
— А ты разве забыл, что через неделю я сбежала от тебя в Стамбул? Надеюсь, ты не думаешь, что я поехала одна? Конечно, не с твоим другом Черновым — это полный бред! — но, если хочешь знать, ее отцом может быть человек десять…
Врет! Никаких десяти человек быть не может — не такая она, и говорит это только из всколыхнувшейся обиды.
— Гляди-ка, не прошло и десяти лет, как ты подсчитал! — продолжает с недоброй улыбкой. — Математик! Даже, если бы этого аборта не было, ты думаешь, я тебе и раньше не изменяла?
— Я тебе не верю.
— У моей девочки есть один отец, и завтра он возвращается из командировки…
Отворачиваюсь к стене, пытаюсь думать о постороннем. Не получается. Знаю, чтобы быть героем, надо не иметь привязанностей, не иметь ничего, отчего не сможешь отказаться за тридцать секунд, если почувствуешь за углом погоню… Но, видимо, я не герой. Как я ни храбрился, как ни пытался заставить мир поверить, что мне никто не нужен — не вышло… Все совершают ошибки, но стоит однажды кого-то по- честному полюбить, и потом приходится платить за это до конца жизни…
— Почему вы плачете? Что, так сильно болит?
Открываю глаза. Вытираю краем одеяла мокрое от слез и пота лицо. За окном темно. Рядом с кроватью дежурная медсестра.
— Милая, где я? — спрашиваю. — Она ушла?
— Вы в изоляторе реанимационного отделения почечных больных… Пневмония не ушла, но через недельку другую уйдет, никуда не денется — видите эти капельницы? Это самые новые препараты из Швейцарии и Германии. Не волнуйтесь, мы одолеем вашу пневмонию!
Забирает у меня из рук Светкину марлевую повязку.
— Все в порядке, — говорит. — Повязка вам в ближайшее время не понадобится, здесь все стерильно.
— Почему почечных? — спрашиваю.
— Нет свободных мест — пришлось положить к нам. Эпидемия вирусной пневмонии — перепрофилировано хирургическое отделение, разместили дополнительно 200 коек по вестибюлям и коридорам. Даже в ожоговом центре лежат с пневмонией. Вам повезло, что попали именно к нам — тут за стенкой десять аппаратов искусственной почки и четыре — принудительной вентиляции легких.
— Блин, мне-то они зачем? — удивляюсь. — И, кстати, меня в коридор собирались…
— Был звонок… За вас попросили с самого верху.
— Неужели Путин или Медведев?
— Нет, — смеется. — А вы шутник!
— Вообще-то нет, — говорю — С тех пор, как власть в стране захватили Петросян, Аншлаг и Камеди Клаб, последователи Вуди Алена помитинговали и ушли в подполье. Ладно, а теперь скажите, что со мной случилось?
— Высокая температура от пневмонии плюс недавнее сотрясение мозга — вот и потеряли сознание. Запустили вы себя, — сокрушается. — Ничего, вылечим.
— А это что? — киваю на аппарат на тумбочке.
— Инфузомат. Электронная капельница, чтобы лекарство попадало в организм медленно и равномерно.
— То есть, если впузырить залпом, то убьет?
— Нет, конечно. А вообще не знаю — это надо Павла Владимировича спросить.
— Кто такой Павел Владимирович?
— Завтра узнаете.
«Жизнь попадает в организм через инфузомат, — думаю. — Через небесный инфузомат, по указанию небесного Павла Владимировича соединенный с каждым из нас невидимыми небесными трубочками. Матрица, одним словом. Жизнь не только лекарство, но и наркотик, вызывающий зависимость. Подсев, уже не остановиться — будет хотеться все время увеличивать дозу. Наплевать, что это может убить…»
Медсестра подсоединяет к датчикам на теле провода от компьютера, измеряет кардиограмму, давление, температуру, пульс и еще что-то с помощью прищепки на пальце.
— Кстати, прошу прощения за мою бывшую жену, — говорю, как бы между делом. — Мы тут немного пошумели. У нас не простые отношения. Когда-то я влюблялся только в блондинок, знаете… Может, это меня и сгубило! А еще… Я пока не уверен, но мне кажется, у нас с ней общая дочь. Очень красивая девочка, кстати — вся в папу…
— Опять шутите? — улыбается медсестра, но улыбка у нее теперь напряженная.
— Почему шучу?
— К вам два раза пыталась пробиться полная дама в очках, но ее зовут Наталья, фамилия Ржевская или что-то в этом роде, ваш второй режиссер. И даже если бы она была блондинка, я бы ее не пустила — у нас реанимация все-таки, а не съемочная площадка. Больше посетителей к вам не было. Теперь постарайтесь уснуть. Буду иногда заходить менять капельницы.
«Хорошо, что не пепельницы или, например, не памперсы», — чуть не вырывается у меня, но, натыкаюсь на ее спрятанный под улыбку напряженный взгляд и молчу.
Свет над умывальником оставляет зажженным. Только набросила на белую круглую лампу полотенце, чтобы было не так ярко.
«Как на лицо покойника…» — думаю сумрачно.
Лежу, не могу уснуть. Тело горит и тяжело дышать. Дверь в коридор открыта. Слышно, как в соседней палате глухо гудят приборы, попискивают, как крысы. Доносится кашель, больше похожий на хрип, бесстрастный, механический, как будто хрипит сам аппарат. Там лежат без сознания на искусственной вентиляции легких. Медсестра проговорилась — одна женщина, сама доктор, совсем плоха. И еще парень…
Пытаюсь представить, каково это — лежать с трубкой в горле. Такая у меня по жизни привычка — все примеряю на себя. И если представляю тех, кому паршивее, чем мне, испытываю противоречивое облегчение. А еще это помогает не думать о Светке. Ничего, все образуется. Как говорит Чернов, они ходят вокруг нас кругами и всегда возвращаются. Как акулы к раненным китам…
В шесть утра берут на анализ кровь. Пробую снова заснуть. Не получается. В коридоре громко разговаривают, шуршат пакетами, звенят не то вилками и ложками, не то скальпелями и зажимами. Возят туда-сюда скрипучую каталку.
