Дмитрий сказал звучным мужественным голосом:
– Правильно! Женщины должны быть женщинами, а не этими… амазонками. Это мужское дело – амазонить. Женщины должны сидеть в тереме. Это вы, Аверьян Аверьянович, – настоящий амазон!
Морозов снова вскинул бинокль, наблюдал долго, но, когда он сделал движение опустить руки, Енисеев сказал:
– Можно идти. Уже конец колонны.
Морозов бросил на него странный взгляд. Енисееву показалось, что главе экспедиции просто зудит потащить его в какой-нибудь кабинет окулиста и проверить остроту зрения.
Острый запах прошедшей колонны еще долго оставался в воздухе, а когда пересекали их тропу, ступали по пропитанным феромоном кристалликам кварца, Енисеев отчетливо видел призрачных муравьев, чувствовал их ярость, неудержимое стремление ворваться в чужой муравейник, разграбить, хватать и тащить куколки, из которых выведутся молодые покорные муравьи-рабы, что будут копать, строить, добывать, ухаживать, даже кормить…
«Что со мной? – подумал он тревожно. – Это глюки, или в самом деле начинаю как-то не только воспринимать запахи, но и трансформировать в объекты? Но почему же другие не… Или что-то во мне особенное?»
Правда, ксерксы тоже ярились, грозно щелкали жвалами, даже подпрыгивали и все норовили броситься вдогонку, чтобы умереть красиво и достойно, защищая свой отводок племени.
Воздух стал еще теплее, застыл, как тяжелое парное молоко, в нем плавали бакты багровой окраски, признак, что наступил вечер, что солнце уже коснулось вершин невидимых отсюда мегадеревьев.
Енисеев видел знакомые места, хотя ветерок уже изменил рельеф, а пара тоненьких стебельков прямо на тропке вымахали в деревья, заставили сойти с дороги. Запахи изменились, но, когда всем отрядом взбежали на пригорок, Дмитрий весело заорал, замахал руками. Ксеркс под ним задвигал сяжками. С той стороны идет знакомый запах родного отводка, но в нем маловато привычного аромата выпота молодых личинок… даже вообще нет! А это значит, что недостаточно пищи, отводок голодает…
Ксеркс Дима так стремительно рванулся в лес за добычей, что Дмитрий слетел кувырком, а все остальные увидели только стремительно исчезающее смазанное изображение красной торпеды. Саша- сяжечник умчался следом, оставив Сашу с бластером охранять отряд.
На вершине неопрятной серой кучи возникло красное пятнышко. Донесся слабый голосок:
– Эге-гей!.. Это вы или марсиане?.. Пароль!
– Благодарю за службу, – отозвался Морозов благосклонно. – В нашем деле главное – бдить!.. Так, теперь два часа на разборку захваченных… ну, собранных материалов, а потом все, кроме часовых, на отдых!.. Рано утром, с первым солнцем, взлет!
Енисеев спал, как ему казалось, мертвецки, но задолго до рассвета проснулся как от толчка. Голова раскалывалась от боли. В виски стучали острые молоточки, а когда он раскрыл глаза и попытался вылезти из щели, сам удивился ослабевшим пальцам. Вокруг была темнота, от холодной земли тянуло промозглой сыростью. Рядом завозился, выходя из оцепенения, Хомяков. Енисеев узнал его скорее по запаху, чем рассмотрел в темноте.
Руки Хомякова пошли, преодолевая ночное оцепенение, судорожными рывками вверх. Когда он открыл глаза, пальцы уже стискивали виски.
Поймав страдальческий взгляд Енисеева, тускло улыбнулся:
– Где наш эскулап?.. Что-то в голове треск, будто сто тысяч чертей горох молотят. Что черти – понятно, горох – тоже понятно. Но как поместилось сто тысяч?
– Может быть, – предположил Енисеев, – их тоже… того? Уменьшили?.. Кстати, у меня тоже в голове черт-те что. Так что к Овсяненко отправимся вдвоем.
– Втроем, – послышался стонущий голос Забелина.
Енисеев посерьезнел. Втроем выбрались наверх. В предрассветной мгле уже разминались Морозов, Овсяненко, а Дмитрий с Бусей на плече и верным Димой у правого плеча несли боевую вахту. С другой стороны виднелась тоненькая фигурка Саши. Второго ксеркса возле нее не оказалось, явно ушел на ночную охоту.
Овсяненко отыскали в ночном анабиозе. Рядом с ним застыл, похожий на замороженного жука, Морозов.
– Морозов пусть спит, – сказал Енисеев. Он поморщился, пережидая боль. – А без Овсяненко мы не разберемся…
Вдвоем с трудом разжали застывшие челюсти Овсяненко, Хомяков ухитрился уронить капсулу, долго ползал, искал, наконец Овсяненко замедленно глотнул, после долгой паузы по его телу прокатилась дрожь, тяжелые веки начали подниматься.
Несколько мгновений он непонимающе всматривался, Енисеев видел, с каким трудом он пытается зашевелить безжизненными руками.
– Что? – прошептал Овсяненко наконец. – Что… случилось?
– Уже утро, – сказал Хомяков, – почти утро… Все равно пора вставать… Почти. Я вам привел двух пациентов. У них ужасно болят головы. Заодно можете дать что-нибудь и мне.
– Что? – не понял Овсяненко. – Что дать?
– От головы, – пояснил Хомяков. – Что-нибудь от головы.
Овсяненко, двигаясь все быстрее, выкарабкался из расщелины. Рассвет становился все заметнее, но воздух продолжал охлаждаться. Самые низкие температуры, как Енисеев помнил, всегда перед самым восходом солнца, так что их терзают не только жуткие головные боли, но и утренний холод.
– От головы, – бубнил Овсяненко, он рылся в своих запасах, – а кто-нибудь из вас слышал, что голова
