живет не сама по себе?.. Что та же таблетка подействует и на ноги. И на руки. И на печень… на почки тоже подействует…
Хомяков не выдержал:
– Да быстрее копайся!.. У меня как будто кости из черепа выламывают!
Овсяненко посерьезнел:
– Настолько плохо? Тогда, может быть, давайте проведем комплексное…
– Ни в коем случае, – испугался Хомяков.
Енисеев едва дождался, когда заглотил измельченную таблетку, кое-как запил, а она все застревала в горле, но боль начала отпускать, через пару минут исчезла совершенно. Забелин проглотил лекарство быстрее, умчался.
Овсяненко придержал Енисеева, скажи «а», открой рот, приложи палец ко рту, пока Енисеев не выдержал:
– Уже отступает! Я хорошо себя чувствую. Уже почти забыл, что где-то что-то болело. Можно идти?
– Идите, – ответил Овсяненко с сожалением. – Эх, хорошо бы вас на патолого-анатомический стол…
Енисеев дернулся, ему казалось, что хирург, как и он сам, никогда не вторгается в ту странную область, что зовется шуточками.
ГЛАВА 18
Енисеев в самом деле ощутил себя лучше, даже взбодрился, но часа через два вернулась и головная боль, и ломота во всем теле, и странный озноб, хотя солнце уже поднялось над горами мегадеревьев и вовсю прожигало его прямыми солнечными лучами.
Морозов ощутил неладное, Овсяненко по его настоянию проверил всех троих, взял кровь на анализы. Через пять минут уже говорил успокаивающе:
– Была бы инфекция, охватила бы всех! А так только вы трое…
Енисеев оглянулся на Морозова. Тот как конвоир высился за спиной, бдя, чтобы всем троим вкатили по всей строгости врачебной науки.
– Да, – подтвердил он, – у остальных все в порядке.
– Даже, – сказал Овсяненко настойчиво, – если какая-то инфекция, это не повод для тревоги! В Большом Мире была чума, а здесь так… чумка. Справимся.
Но его игривый тон не вязался с побледневшим лицом. Енисеев ощутил нехороший запах. Пахло от кожи медика. Если бы у Енисеева была картотека запахов, он явно поместил бы этот в графу «запахи страха, тревоги, беспокойства».
На всякий случай всех троих накачали антибиотиками. Енисеев полдня ходил как в тумане, потом боль вернулась. Овсяненко снова сделал укол, но боль не ушла, чуть затаилась, покусывала при каждом движении.
Вечером Овсяненко сообщил, что не заболели только испытатели, Морозов и сам он, Овсяненко. Естественно, также Чернов и Цветкова, что сидели в лагере.
– Мое мясо старое, – ответил Морозов с мрачным удовлетворением. – Что за болячка привязалась?
– Возбудитель пока не найден, – ответил Овсяненко осторожно. – Но я его найду. Это всего лишь вопрос времени.
Морозов смолчал. Временем он пока не распоряжался.
К вечеру с жалобами на озноб явилась Цветкова. Морозов заскрежетал зубами: болезнь сперва поразила тех, кто ходил к озеру, а теперь перекинулась и на остальных, которые не покидали лагеря!
– Остались мы четверо, – подтвердил Овсяненко. – Чернов терпит, не сознается, но все признаки болезни налицо.
– Меня тоже вычеркни, – с усилием признался Морозов. – Началось, чувствую. Если так пойдет дальше, «Таргитай» придется вести ксерксам.
– Без дипломов не допустим. Аверьян Аверьянович, заболевших надо в анабиоз. Хоть на несколько часов отсрочим. Каждая минута на вес… жизни!
– Что-нибудь проясняется?
– В ночной анабиоз впадают Енисеев с десантниками. Я тоже здесь замирал, проверял на себе…
– Понятно, – сказал Морозов быстро. Он чуть ожил. – Именно вы четверо держитесь на ногах! Правда, Енисеев тоже сдал, но он здоровьем не блещет, к тому же мог получить самую большую дозу…
– Чего?
– Это я у тебя должен спросить. Ладно, всех в ночной анабиоз. Кроме меня, понятно.
– Аверьян Аверьянович!
– Не спорь. Я в командовании этим Ноевым ковчегом. К тому же капитан уходит последним.
На следующее утро, это был уже второй день с начала эпидемии, Овсяненко неожиданно ушел за лекарственными травами. Морозов изумился: неужто отчаялся в науке, пошел искать дедовские способы, опустился до знахарства, но промолчал.
С Овсяненко отправился для охраны Дмитрий с Бусей на плече и ксерксом на фланге. Медик вернулся только к вечеру. Дмитрий отводил глаза и держался в сторонке, Буся спал, а сам Овсяненко едва волочил
