ноги, иссох, глаза запали.
– Прошелся по вашим следам до озера, – сообщил он Морозову. – Для верности полежал на камнях.
Дмитрий, поймав испепеляющий взгляд начальника экспедиции, развел руками: мое дело телячье: наелся – и в хлев. Охрана не обсуждает действия охраняемого, если он не в полосатой одежде.
– Ты ж единственный медик, – сказал Морозов в ярости. – Дезертирство! На фронте за это к стенке!
Овсяненко ответил, едва держась на ногах:
– Я в тупике… За что ни берусь, все не то. А время бежит! Мне стыдно быть здоровым. Какой я врач, если спасаю только себя?
– Дурень, это чистая случайность!
– Лучше бы ее не стало. Врач должен быть с больными. На себе скорее пойму, что нас терзает…
Ночью в анабиоз он не лег, а с утра уже торчал на солнце. За два дня догнал Забелина, который заболел первым. Но Забелин спал в холодной расщелине, болезнь останавливалась хотя бы на ночь, а Овсяненко днем и ночью готовил растворы, экспериментировал. Суставы распухли, а когда все спали, он тихонько стонал, скрежетал зубами.
– Не могу видеть, как мучается, – не выдержал Енисеев. – В анабиоз хотя бы на ночь.
– Или пристрелить, – посочувствовал Дмитрий.
Он кривил рожу, горбился, старался стать меньше ростом, сутулился. Ему явно было стыдно быть здоровым, когда эти ученые, и без того дохляки, вовсе охляли, как под дождем лопухи.
Саша исхудала, бегала за Овсяненко, разрывалась от жажды помочь, спасти, пожертвовать собой, но спасти это первое человечество Малого Мира.
– Разве что пристрелить, – вздохнул Морозов. – Нет, в анабиоз не стоит. Сейчас тело мучается, а душа горда… Чист не только перед нами… что мы ему!.. перед собой чист.
Енисеев смолчал. Он понимал терзания Овсяненко, сам из той же касты недобитой интеллигенции, но откуда знает такое Морозов?
Почерневший, терзаемый адским огнем, с безобразно вздутыми суставами, Овсяненко мучительно медленно двигался по территории походной экспресс-лаборатории, искал противоядие, сыворотку. Енисеев пробовал помогать, но только ввязался в бесцельный спор, когда Овсяненко хотел искать в их крови неведомых вирусов или даже клещей, наподобие акаридных, поражающих трахеи пчел.
На седьмые сутки Овсяненко лежал пластом. Енисееву прошептал, почти не открывая глаз:
– Евмолний Владимирович, другого шанса не будет… Возьмем же за основу, что существует крохотный вид клещей, еще неизвестных науке…
– Половина еще неизвестна, – ответил Енисеев. – Говорите, говорите! Я слушаю.
– Предположим, клещ внедрился, развивается… Ночной холод тормозит, потому мы не ощутили сразу…
– Эти клещи должны быть меньше фильтрующегося вируса!
– Я ж говорю, предположим… – Он шептал так тихо, что Енисеев наклонился, стараясь не пропустить ни слова. – Я приготовил состав… Как только кончится фильтрация, напоите меня и остальных… Если не сработает, уже не…
Два часа Енисеев, сам едва держась на ногах, разрывался между сосудами, где кипело варево, умирающим Овсяненко, неподвижными, как камешки, членами команды. Он свалился без памяти, когда фильтрация заканчивалась. Дмитрий оставил Сашу охранять лагерь, сам разжал зубы медику, влил ему лошадиную дозу. Затем, отогнав ксерксов, пытавшихся отнести Овсяненко и других на кладбище, напоил всех, даже заставил отхлебнуть Сашу.
Овсяненко открыл глаза, прошептал:
– Дима… Дима, послушай…
К нему с готовностью подбежал Дима, потрогал его сяжками. Овсяненко опустил веки, но тут же появился Дмитрий:
– Володя, я здесь! Говори!
– Дима… варево не сработало. Малость взбодрило, но… минут через пять начнется приступ. Последний.
– Ты что? – испугался Дмитрий. – Я тебе сяжки обломаю! Ты же единственный специалист!
Он беспомощно смотрел на безжизненного медика. Ксеркс тоже посмотрел на Овсяненко, но нести его пока не давали, а у двуногого друга между лопатками появилась проплешина незащищенного хитина. Дима начал тщательно вылизывать шершавым, как терка, языком, попутно пропитывая феромоном, Дмитрий непроизвольно двигал плечами, нежась. У Овсяненко все плыло перед глазами, но тренированный мозг уцепился молниеносно, прогнал целую серию образов, и в затуманенном сознании начал оформляться удивительный ответ.
Овсяненко шевельнул губами. Дмитрий приподнял его, подбежала Саша, смочила медику губы.
– В слюне муравьев… – прошептал Овсяненко, – противогрибковое… противомикробное… Железы в брюшке, там все есть…
Руки Дмитрия еще держали его, но Овсяненко уже освобожденно летел в бездонную черноту.
Сперва Енисеев видел только черноту, в которой не скоро осознал свое присутствие. Потом в этой бездне космоса начали возникать светлые пятна, круги, поплыли цветные кольца. В сознание стали прорываться отдельные звуки. Наконец он различил смутные, словно травы на грани видимости, слова:
