сапоги, слегка топорщащиеся с левой стороны – там, где скрывался засапожный нож; темно-синие свободные шаровары, словно у казака из иллюстраций к Тарасу Бульбе; изумрудного цвета зипун, перепоясанный широким, с медными бляхами ремнем, с которого свисал чехол с большой ложкой и украшенный костяной резьбой небольшой ножик. Больше всего Андрея удивило собственное лицо: незнакомый шрам от левого глаза до уха, холодный взгляд и, что самое непривычное – ясно различимые, хотя еще и не очень густые, усы и короткая бородка. Боярин Умильный, стоящий рядом, едва дотягивался ему шапкой до плеча, Алсу и вовсе терялась далеко внизу. В общем, прямо Илья Муромец, а не сын боярский.
– Венецианское, – прозвучал тихий вкрадчивый бас. – Для курфюрста пфальцского делалось, по особому заказу. Да токмо не довезли холопы немецкие зеркала с острова стекловарного[125]. Османы осаду Венеции начали, и товар дорогой перехватили.
Пояснения давал мужчина лет сорока, с редкой бородкой, острым носом и хитрыми глазами. Телосложение его определить было невозможно, поскольку одет он был, естественно, в пышную шубу, поверх ферязи, из-под которой выглядывал кафтан… В общем, где заканчивается одеяние и начинается собственно тело – не особенно-то и поймешь.
– Здрав будь, Даниил Федотович, – попытался поклониться Умильный, но хозяин дома этого не позволил, захватив его в объятия:
– Помилуй, Илья Федотович! При твоем-то роде не ты, я тебе кланяться должен.
– Ну, Даниил Федотович, не скажи, – покачал головой Умильный. – Кто по бороде пророк, а кто и по заслугам Авраам. Твои деяние подороже иного рода стоят.
Однако краем глаза он стрельнул-таки в сторону Матяха – заметил ли боярский сын, как его царев сподвижник величает?
– А это, стало быть, Андрей, который Беспамятный, – перевел взгляд на второго гостя боярин. – Наслышан…
– Хорошего, или плохого?
– Странного…
Андрей заметил отчаянные знаки Умильного и, спохватившись, поклонился. Правда, не в пояс, а лишь слегка склонив голову. Как-то не гнулась у него спина, хотя и понимал – кланяться нужно, так принято.
– Память, стало быть, в степи оставил? – то ли спросил, то ли сообщил хозяин.
– Не помню, – пожал плечами Андрей.
– «Не помню»! – расхохотался Адашев, крутя головой. – Ну, молодец! Однако же что вы в дверях стоите? Вы в горницу проходите, в трапезную. Отведайте, чем Бог послал.
Он с любопытством взглянул на невольницу и посторонился.
– Зеркало-то откуда? – поинтересовался Матях, желая услышать окончание истории.
– Султан выкуп прислал, – пожал плечами дьяк. – За мурзу Джирши, что пушкарями в Казани командовал. Потом, сказывали, на кол его посадил. Зря я его, выходит, пирогами в полоне потчевал. А зеркало ладное. Токмо митрополит меня за него корит. Баловство, бает, сатанинское. От лукавого.
Они прошли вслед за Адашевым через просторные палаты, расписанные под сказочные леса из высокой травы, средь которой бродят львы и антилопы, поднялись на второй этаж и оказались в просторной светелке с обитым красным штофом стенами и сводчатым потолком, с которого на гостей взирали двенадцать апостолов – если, конечно, Матях правильно опознал старцев с нимбами над головой. Напротив окна, спинкой к изразцовой печи, стояло обитое бархатом кресло, перед ним – небольшой столик на витых ножках. Хозяин дома направился к этому импровизированному трону, но в последний момент почему-то передумал садиться и отвернул к окну, закрытому мелкими хрустальными ромбиками. Во всяком случае, для слюды эти ромбики казались слишком толстыми.
– Сказывают, боярин Андрей, – задумчиво пошевелил пальцами Даниил Федотович, блеснув самоцветами множества перстней, – сказывают, памяти у тебя не осталось, однако же языки ты знаешь во множестве, и нашенские, и басурманские.
– Русский знаю, – кивнул боярский сын. – А тут недавно выяснилось, что и башкирский тоже.
– Хитро, – покачал головой дьяк. – Не ведал, не ведал, и внезапно: узнал.
– Услышал, – пожал плечами Матях. – А как услышал, то понял, что слова разбираю и говорить могу. А откуда, не представляю. Прошлого своего не помню.
– Стало быть, ты и иные языки ведать можешь, боярин?
– А черт его знает!
– Das Gewissen der heiligen Ikonen. Les dieux russes te regardent. Nod, knight! – дьяк поднял глаза к потолку. – Что же ты молчишь, боярин Андрей?
– Ни слова не понял, – пожал плечами Матях. – Вот и молчу.
– Хитро, – прошел Адашев мимо него и остановился перед вторым гостем. – А заметит ли ты, Илья Федотович, что молвит воин твой на наречии странном, не нашенском?
– Заметил, Даниил Федотович, – кивнул Умильный. – Да токмо не может он лазутчиком басурманским статься. Потому, как не секут лазутчиков до смерти, да не бросают в степи последнего часа ждать. Опять же, за землю русскую и государя нашего боярин живота не жалел, рубился отчаянно. За храбрость отчаянную башкорты ему невольницу подарили сверх доли общей.
– И это слышал, – кивнул дьяк, и хитро прищурился: – А еще слыхал, не показывает ее боярский сын никому, при себе держит, кормит из своих рук, ако зверя чудного, невиданного… колдовского…
– Пустое болтают, Даниил Федотович, – Умильный кивнул Андрею, потом подошел к пленнице, сдернул платок с ее головы, развернул те, что укрывали тело, оставив только жилеточку и шаровары. Алсу тихо вскрикнула и потупила глаза.
– М-м… Хороша, – кивнул дьяк, окинув девушку взглядом от головы до пят. – Хороша. Немудрено, что от
