Пророческих не прятал слез и к уху моему примерз.
Мороз узнал
От злых ветров и грустных скал,
Что в черной глубине земной
В подножье году гений мой
Положит новизну миров и зелень свежих снов.
Мороз в тоске
Строгал метель на верстаке,
Но, проходя, из-за угла
Ревниво даль подстерегла,
Как он из ночи рукава ссыпал в мою тоску слова.
'Смотрите! Незнакомый мальчик идет, как принц!' - 'Нет-нет! Как волк! Видите, какой размашистый шаг!' И соседняя колокольня поднимает трезвон в мою честь.
Прахом стану в злой
Чаще немоты
И слепой звездой
Кану с высоты,
читал я. Молодой человек с женщиной под ручку вынырнули из подворотни. Я срочно положил свои стихи на музыку и, проходя мимо них, уже напевал. Небось хихикают теперь, прижавшись друг к другу кошмарными телами. Ишь, меломан, чересчур возвышенный, шибко интеллигентный. Я громко, пронзительно присвистнул, лягнул какую-то магазинную дверь и оглянулся через плечо. Парочка испарилась. Мой пинок пришелся по 'Тополям'. Ну и где же ваши вшивые тополя, а, мистер? Всего груда камней, миссис 'Ферма', справа от ваших окон. Нет, как-нибудь ночью я напишу тут 'Жопа' огромными буквами на воротах.
На ступеньках 'Люндхерста' стояла женщина с шипящим шпицем, и, поскорей сунув шапку в карман, я проскочил мимо. Ну вот уже и дом Дэна 'Дружба', весь в гулком громыхании нот.
Дэн был композитор и поэт. До двенадцати лет написал семь исторических романов, играл на рояле и на скрипке. Его мама вышивала картины гарусом, брат служил в конторе на пристани и классно играл на рояле. Тетя держала в первом этаже частную школу, а отец писал музыку для органа. Все это он мне рассказал, пока шел тогда со мною вместе домой - кровоточа, выпендриваясь перед гимназистками, салютуя мальчишкам в трамвае.
Мать моего нового друга открыла дверь, с мотком шерсти в руке. Дэн в верхней гостиной, услышав, что я пришел, приналег на темп.
- А я и не слышал, как ты звонил, - сказал он, когда я вошел. И с размаху, топыря обе пятерни, налетел на клавиатуру в заключительном бурном аккорде.
В комнате был восхитительный кавардак: шерсть, бумаги, открытые ящики, туда напихано-навалено черт-те что вперемешку, дорогая мебель вся поцарапана и на люстре - жилетка. Я бы жил и жил в этой комнате, писал бы, дрался, разливал бы чернила, за полночь пировал с друзьями, потчевал их шоколадным мороженым, крем-брюле и шарлоткой от Айнона.
Он мне показал свои книги и свои семь романов. Романы все были про битвы, осажденные крепости и королей. 'Ранние опыты', - пояснил он.
Он позволил мне подержать скрипку, и она по-кошачьи взвизгнула под моим смычком.
Мы сидели на диване у окна и разговаривали, будто сто лет знакомы. Кто победит: 'Лебеди' или 'Шпоры'? Когда у девчонок рождаются дети? У кого выше рейтинг за прошлый год - у Арнота или у Клэя?
- Там на дороге мой папа - тот, высокий, руками размахивает.
На трамвайных путях разговаривали двое. Мистер Дженкин будто пытался плыть вдоль рельс, он как бы брассом рассекал воздух и отпихивался ногами, а потом, прихрамывая, задирал одно плечо.
- Может, он драку описывает, - предположил я.
- Или рассказывает мистеру Моррису про калек, - сказал Дэн. - Ты на рояле умеешь?
- Аккорды умею, а мелодию - нет, - сказал я.
Мы стали играть в четыре руки.
- Ну и чья же это соната?
Мы создали доктора Перси - величайшего в мире автора пьес для исполнения в четыре руки, и я был Пол Америка, пианист, а Дэн был Виоло де Гамбо.
Я читал ему тетрадь, исписанную стихами. Он слушал глубокомысленно, как мальчик девяноста лет, склонив голову набок, и очки подрагивали на распухшем носу.
- Это называется 'Искажение', - сказал я.
В стекло вплывают вместе, став
Одним, пять красных из-за слез
Шаров, пять солнц. Бледнее трав
Стекло. Пять солнц в одном и врозь.
Они, беззвучные, скользят
Красно-бледно-светло-темно,
Их пять в одном, и все одно из слитых
из пяти в одно.
Восход, расплющенный в закат,
Пять мертвых в саване одном,
В предсмертных корчах за стеклом,
Раздельны, спаяны, круглы,
Красны, из-за соленой мглы
Слез. Тонут впятером.
И гибнут разом. А потом Единственному из пяти дано взойти.
Трамвайный звон улетал мимо дома, к морю, или дальше, к затону. Никогда еще и никто так не слушал. Школа исчезла, оставя по себе на холме Маунт-Плезант разящую сортирами, мышами и раздевалкой дыру, а 'Дружба' сияла во тьме неведомого города. В тихой комнате, которая была мне знакома издавна, сидя на пестрых грудах гаруса, одноглазый и распухлоносый, мы отдавали должное нашим талантам. Будущее стлалось за окнами, и через Синглотнский парк, над головами влюбленных, уплывало в дымный, вымощенный стихами Лондон.
Миссис Дженкин заглянула, включила свет:
- Ну вот, так уютней. Не кошки же вы.
Свет спугнул будущее, и мы прогрохотали сонату доктора Перси.
- Нет, это что-то! Прекраснее не бывает! Громче, Америка! - орал Дэн.
- Оставь мне басов-то чуть-чуть! - орал я, но тут нам стали колотить в стенку.
- Это наши Кэри. Мистер Кэри - китобой, - сказал Дэн.
Мы для него играли колоссальную, оглушительную вещь, пока миссис Дженкин не прибежала наверх с шерстью и спицами.
Когда она ушла, Дэн сказал:
- И почему человек должен вечно стыдиться собственной матери?
- Ну, может, с годами пройдет, - сказал я, но я в этом сомневался. На днях, гуляя еще с тремя мальчиками после школы по Главной улице, я увидел маму с миссис Партридж возле кафе 'Кордоума'. Я знал, что она при всех остановит меня и скажет: 'Смотри не опаздывай к чаю', и мне захотелось, чтоб Главная улица разверзлась и поглотила меня. Я любил ее, и я от нее отрекся. 'Давайте на ту сторону перейдем, - сказал я, - там у Гриффита на витрине такие матросские сапоги!' Но в витрине рядом с рулоном твида всего-навсего скучал в своем спортивном костюме одинокий манекен.
- До ужина еще полчаса. Что делать будем?
- Может, кто дольше стул на весу продержит? - сказал я.
- Нет, лучше давай газету издадим. На тебе литературная часть, на мне музыка.
- А какое название?
Он написал: 'Газета..., редакторы Д. Дженкин и Д. Томас' на крышке выдвинутой из-под дивана шляпной картонки. Д. Томас и Д. Дженкин звучало б ритмичней, но он был хозяин дома.
- Может, 'Мейстерзингеры'?
- Нет, чересчур музыкально, - сказал я.
- Тогда - газета 'Дружба'?
- Нет, - сказал я. - Я-то в 'Гланриде' живу.
