позволял мне делать все, что я хотела. Потом он так же молча лег рядом со мной. Теперь я понимаю, что просто сама не оставила ему другого выхода - был третий час ночи, не выгонять же меня! А больше лечь ему было некуда.
И дальше Верочка заговорила, глядя прямо в глаза Вальке, с болью и отчаянием.
- Я слишком любила в тот вечер, чтобы еще и думать! Я приподнялась на локте и увидела, что он закрыл глаза и закинул голову, но он не спал. Наверно, он воображал, что рядом с ним не я, а совсем другая женщина, и что это она его целует. Я знала, кто эта женщина, просто мне тогда было не до правды. Я так любила, что мне было не до правды! И мне было все равно, молчит он или говорит, смотрит на меня или не смотрит. Я слишком любила его, я непростительно слишком любила...
Она помолчала - возможно, ждала, чтобы Валька что-то ответил.
Но он был занят - пытался вспомнить, как у них было с Татьяной пять лет назад. И обнаружил, что вспомнить толком не может, что ту первую ночь, когда все было нелепо и впопыхах, заслонили другие ночи, с их уверенностью и раскованностью. А главное - Татьяна никогда не целовала ему рук, и он даже не мог бы этого представить.
Когда он усилием воли отвлекся от этих воспоминаний, Верочка наливала себе остывший чай. Вся она сникла. Как будто выговорилась - и ни слов, ни дыхания не осталось.
Она попыталась втиснуть заварочник между тарелками. Валька забрал его и поместил на подоконник, к кактусам.
- Ему не за что было любить меня, - глядя в чашку, сказала Верочка. Ну, кто я такая? Студенточка, дурочка, бегала за ним по улицам и караулила возле мастерской Изабо - нет, правда, провожала его туда и ждала, пока он там сидел с Изабо, чтобы потом проводить к трамваю и ехать в другом конце вагона, да, все это я проделывала, и Изабо видела меня в окно... Он, скорее всего, просто терпел меня. Ведь вокруг него всегда было много девчонок, вечно он поил кого-то кофе и таскал кому-то цветы, даже когда начал ездить к Изабо...
Верочка задумалась. Валька осторожно протиснулся мимо нее и вышел на кухню - зажечь газ под чайником.
- Спички на подоконнике, - сказала ему вслед Верочка.
Вернувшись, он встретил ее вопрошающий взгляд и кивнул. Это означало что-то вроде 'рассказывай, я слушаю'.
- Наверно, был уже четвертый час, когда он заговорил, - продолжала Верочка. - Уже после всего. Он ни слова не сказал, но это была такая нежность, слов и не нужно было вообще, они бы только все испортили... Он встал и, как был, вышел на балкончик. Я закуталась в одеяло и ждала его, даже позвать боялась. Он вернулся, сел, и я втащила его под одеяло. Он замерз на ветру, я прижалась к нему, чтобы отогреть. И тогда он сказал: 'Наверно, я когда-нибудь сделаю этот третий шаг'. Окно открывалось в комнату, чтобы встать у парапета, нужно было сделать как раз два шага. Он сказал про них, когда мы еще смотрели на звезды. 'Третий шаг', - сказал Чесс. Я посмотрела ему в лицо и не поняла, шутит он так, или нет. Тогда с него уже сошел крымский загар и он больше не был похож на сиамского кота. Но его волосы показались мне седыми. Такие они в темноте были светлые. Я попросила его, чтобы он больше так не говорил. Он спросил - а думать можно? Я поняла, что каждый раз у окна эта глупость приходит ему в голову. Я спросила, не случилась ли с ним неприятность. Он ответил, что он сам одна большая неприятность. И среди людей без неприятностей ему, похоже, не место. Потом оказалось, что все это были мелочи, главные проблемы его ждали зимой. Он встал, оделся и сел за стол - писать. Он писал при свече и проработал так три часа, не обращая на меня внимания. Может быть, он думал, что я уснула. Но я не могла уснуть. Потом я услышала первый троллейбус и стала одеваться. Он не обернулся. Я совсем оделась, он встал, провел меня по коридору и выпустил Ни слова о том, что мы еще когда-нибудь встретимся, он не сказал. И я побежала на остановку.
- И он не проводил? - недоуменно спросил Валька.
- Он остался работать. А я вдруг забеспокоилась насчет тетради с конспектами, я как раз успевала заехать за ней домой и - на лекции, на первую пару. Глупо, да?
- Вы после этого встречались? - пытаясь хоть что-то понять, спросил Валька.
- Несколько раз. У меня, потом у него.
- И что, тоже молчали?
- Да, молчали... Чессу было тогда очень плохо, и он знал, что будет еще хуже. Ведь он был Первый, понимаешь? Всякие там сорок седьмые публиковались, и ничего, а у него рогатка за рогаткой. Он был лишним. Они с Лешкой писали правду, только Лешка уже тогда за границу собирался, а Чесс - нет. Помнишь его песни? Вся его надежда была на эти кассеты. Из первого сборника половину стихов выкинули. Повесть он даже в издательство не понес - так прямо, неоконченную, пустил по рукам. Он понял, что его проза и стихи иначе не дойдут до людей, а больше он ничего делать не умел и не хотел. И если бы случилось еще что-то скверное... ну, вот оно, наверно, и случилось...
- А Второй? Они же были вместе в тот вечер!
- Я сама тогда видеть не могла Второго. Как он не понял, что Чесса нельзя оставлять одного! Ведь он вышел в коридор - и тогда Чесс сделал этот самый третий шаг! Наверно, Изабо и Толик напрасно его во всем обвиняют. Он не удержал Чесса - вот и вся его вина. Но они меня не слушают. Они все это понимают как-то иначе. А если бы они слышали, как он сказал про этот третий шаг... может, они бы поняли?
- А если Изабо знает больше тебя? Он же в последние месяцы часто бывал в мастерской.
- Она слишком сильная, чтобы понять... И Широков тоже - он хороший, он добрый, он так к Чеське был привязан, но они не видели, что Чеська из другого теста, что он весь издерганный, что у него нервы - как волоски. Они думают, все такие же толстокожие, как они сами!
- Здрасьте! - возмутился Валька. - Ты же сама говорила, какая Изабо чуткая, как она тебя понимает!
- Меня - понимает. А Чесса - никогда не понимала! И Чесса я ей не прощу. Ему же так тошно было, когда он к ней приезжал! Он приедет - а она работает, и никто ей не нужен, и у нее свои проблемы. Чесс посидит, посидит в углу, ну, где этажерка, и едет домой. А она, может, спасти его могла! Только она в упор видеть не хотела, что с ним творится. А потом и вовсе выгнала! Он же ей про третий шаг не говорил...
Такой злости и ярости от Верочки Валька не ожидал. А она еще, разволновавшись, вскочила, не рассчитала движения, поддела плечом книжную полку над диваном и все посыпалось на Вальку. Он успел подхватить магнитофон. А на колени ему лег гусар, при сабле, но без пистолетов.
- Кассеты тебе Чесс подарил, или сама переписала? - спросил он, благо возникла зацепка.
- Две переписала, одну подарил.
- А что, больше не было?
- Песен, конечно, было куда больше. А все ли он записал - не знаю. Да мало ли кто мог их записать, пока он пел? А может, он успел записать сам и кому-то отдал?
- Не Второму?
- Да что вы все, будто сговорились! - рассердилась Верочка. - Кассеты у Второго, пьеса у Второго, роман у Второго!.. Ничего такого у него больше нет. Были Чеськины стихи, которые в редакции завернули, - так он их давно Толику отдал. А вы все из него злодея сделали! Он ведь очень даже неплохой писатель. Я потом печатала его рукописи - когда уже ушла из университета. И когда 'Приют обреченных' к печати готовили, тоже здорово помог. Ведь это мы втроем книгу сделали - Широков, Изабо и я. Она обложку нарисовала, в типографию, как на работу, ездила, чтобы цветоделение не испортили. Широков составил книжку, я перепечатала, корректуру держала... А Второй то нужному человеку позвонит, то насчет бумаги договорится... Ой! Папа пришел!..
Действительно, в прихожей кто-то хозяйничал.
В глубине души Валька вздохнул с облегчением.
- Ты выйди в тот коридор, а потом я тебя выпущу, - вдруг перешла на шепот Верочка. - Пока он будет в холодильнике шарить...
В квартире вполне можно было заблудиться. Валька смирно ждал там, где велела Верочка, и дождался - поставив перед отцом разогретый обед, она выскочила в коридор и вывела его к двери.
На улице Валька обнаружил, что забыл снять свитер. Но было прохладно, и он немедленно построил версию - как Димка Русаков сжалился над ним и уступил ему свитер, а сам ушел домой в одной куртке.
