Нынче будут грабежи!
Отмыкайте погреба
Гуляет нынче голытьба!
Вековое недовольство слишком часто вспыхивало в русской истории чадящим пламенем слепого бунта, чтобы и на этот раз не случалось поспешных, жестоких актов, лихого разбойничьего наскока на жизненные блага, чтобы урвать себе хоть часть того, что награблено господами у отцов, дедов, прадедов...
Примечательно, что Блок давно размышлял об этом: '...нечего совать детям непременно все русские сказки, - писал он в 1915 году, - если не умеете объяснить в них совсем ничего, не давайте злобных и жестоких; но если умеете хоть немного, откройте в этой жестокости хоть ее несчастную, униженную сторону; если же умеете больше, покажите в ней творческое, откройте сторону могучей силы и воли, которая только не знает способа применить себя и 'переливается по жилочкам' (IX, 276).
В обильной литературе о поэме Блока нередко проявляется наивное желание разграничить в среде красногвардейцев добро от зла, или, точнее, 'сознательных' от 'несознательных' и 'отстающих'.
Собственно даже, в 'отстающих' ходит один Петруха, 'бедный убийца' проститутки Катьки, которую он любил. Все же прочие представляются каким-то монолитным коллективом, оказывающим на своего непутевого товарища боровое воспитательное воздействие.
Вряд ли это верно. Вглядимся и вслушаемся в то, что сказано о 'двенадцати' при первом же их появлении:
В зубах - цыгарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз!
Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!
Тра-та-та!
Холодно, товарищи, холодно!
- А Ванька с Катькой - в кабаке...
- У ей керенки есть в чулке!
- Ванюшка сам теперь богат...
- Был Ванька наш, а стал солдат!
- Ну, Ванька, сукин сын, буржуй,
Мою, попробуй, поцелуй!
Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!
Катька с Ванькой занята
Чем, чем занята?..
Тра-та-та!
Смелость автора поэмы в том, что он принимает бой в самых невыгодных условиях.
Блок берет своих героев из тех, которые и в самом деле могут оттолкнуть и испугать своим подчеркнуто вызывающим ухарским видом 'буйных голов', афиширующих свою близость 'каторжным', 'разбойничьим' элементам.
'Свобода без креста' - в их устах это звучит как разгульный, разбойничий клич, своего рода 'Сарынь на кичку'. За ним кроется развязанность рук для всего, о чем вчера еще только в мечтах помыслить могли, отрешение от принудительно навязанных - а не сознательно принятых! - 'правил'.
Сам же их разговор вроде ничем не примечателен и рисует их иззябшими людьми, не без зависти думающими о тепле и кабаке, в котором обретаются Ванька с Катькой.
Но в то же время с этим разговором в поэму входит тема отступничества, житейского соблазна, которому как-то поддался Ванька, перекочевавший во вражеский стан.
И в дальнейшем, при столкновении с Ванькой, в героях проявляется не только зависть к его беспечальному житью, к его лихости и удачливости, но и месть за измену товарищам, их общему, пусть даже неясно представляемому, делу.
'Ты будешь знать... как с девочкой чужой гулять!..' - это то, что выговорилось в пылу короткого преследования 'лихача', где красуется Ванька, как еще недавно разъезжали 'настоящие' господа и офицеры.
Ванька хочет сладкого житья? Да кто ж его не хочет! Все 'двенадцать' хотят. Но он откровенно готов ограничиться собственным довольством, стакнувшись с теми, кого недавно еще ненавидел вместе со своими двенадцатью товарищами.
За эту, не названную вслух, вину его и ненавидят.
Две тени, слитых в поцелуе,
Летят у полости саней,
так когда-то Блок описывал любовное свидание и словно вызывал этим образом воспоминание о том, что все что уже не раз повторялось.
И любовный 'дуэт' Ваньки с Катькой - это кривляющаяся тень недавней господской жизни. Поэтому еще с такой яростью палят по лихачу с Ванькой красногвардейцы. Ведь это снова перед ними - та 'Святая Русь', лицемерная, толстосумная, откормленная, которую они хотели сжить со света и брали на мушку:
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнем-ка пулей в Святую Русь
В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
Но пуля настигает не Ваньку, а 'толстоморденькую' Катьку. Неизвестно, удастся ли 'двенадцати' осуществить свою угрозу и расправиться завтра с 'утекшим' Ванькой, а Катька 'мертва, мертва!'
Что ж, ведь к тому шло, ведь и здесь 'покарана' измена. Катьку любил Петруха, а она?
С офицерами блудила...
С юнкерьем гулять ходила
С солдатьем теперь пошла?
Стоит ли жалеть ее?
Что, Катька, рада? - Ни гу-гу...
Лежи ты, падаль, на снегу!
Однако уже в нарастающем яростном монологе Петрухи, взбудораженного первой встречей с Ванькой и Катькой, растравляющего себе сердце гневом, ревностью, циничным осмеянием 'предмета' своей страсти, сквозь нарочито грубые слова звучит неостывшая любовь:
У тебя на шее, Катя,
Шрам не зажил от ножа.
У тебя под грудью, Катя,
Та царапина свежа!
А после убийства эта любовь прорывается бурно и откровенно:
- Ох, товарищи, родные,
Эту девку я любил...
- Из-за удали бедовой
В огневых ее очах,
Из-за родинки пунцовой
Возле правого плеча,
Загубил я, бестолковый,
Загубил я сгоряча... ах!
Только недавно говорилось, что 'у бедного убийцы не видать совсем лица': он прячет свою растерянность от товарищей. Теперь перед нами выступает лицо человека любящего, оскорбленного, страдающего. За ухарской бравадой обнаружилась запрятанная личная драма, которая сродни лирике самого Блока.
Да и Катька, эта 'проститутка не из самых затрапезных', как снисходительно пишут о ней подчас, осветилась иным светом. И поэт мог бы обратить к ней слова из стихотворения 'Перед судом':
Я не только не имею права,
Я тебя не в силах упрекнуть
За мучительный твой, за лукавый,
Многим женщинам сужденный путь...
Но ведь я немного по-другому,
Чем иные, знаю жизнь твою,
Более, чем судьям, мне знакомо,
Как ты очутилась на краю.
Как очутилась Катька 'на краю'? Быть может, тоже, 'бывало, шла походкой чинною на шум и свист за ближним лесом' с неясной надеждой на любовь и счастье, как героиня стихотворения 'На железной дороге', а потом очутилась не на рельсах, а на панели, но все равно раздавленной?
Отголосок какой-то драмы, вроде постигшей толстовскую Катюшу Маслову, соблазненную молодым барином, слышится в бешено-ненавидящих и полных страдания речах Петрухи:
Помнишь, Катя, офицера
Не ушел он от ножа...
Голос самого поэта, чувствующего вину всего прежнего общества перед этой судьбой, сливается в оплакивании Катьки с голосом Петрухи; причитаньям 'бедного убийцы' как бы вторят струны всей блоковской лирики:
Страстная, безбожная, пустая,
Незабвенная, прости меня!
('Перед судом')
'Частная' трагедия Петрухи незаметно канула в 'море' революции, - но разве не сообщила она ему еще какой-то 'капли' гнева, не влилась в 'девятый вал', накатывающийся на старый мир?
Это и есть живая, трепещущая, страдающая 'плоть' не только поэмы Блока, но народной жизни, истории. Петруха - не только не 'отстающий' среди неких бесплотных и идеальных героев революции: он наиболее яркая фигура среди них, близкая и понятная Блоку - да и нам! - реальной сущностью своих переживаний.
В высшей степени замечательно, что в поэму, в связи с трагедией Петрухи, входит одна из тем, которую потом целые десятилетия, страстно (порой даже пристрастно!), заинтересованно, кидаясь в крайности, будет решать вся советская литература - о соотношении революции
