Впереди - с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз
Впереди - Исус Христос.
Конечно, здесь с необычайной рельефностью сказались туманно- благородные представления Блока о сущности революции. И все же в этой картине есть замечательная масштабность мышления: тут и утверждение 'полярности' моральных целей революции и мрачной злобы старого мира - 'пса паршивого', с ненавистью преследующего порыв к свободе (примечательна уже сама рифма 'пес - Христос', резко и категорически сталкивающая враждебные начала), и понимание всей грандиозности 'революционного шага' событий, и ощущение неимоверной трудности начатого пути: ' - Шаг держи революционный! Близок враг неугомонный!'
С 'Двенадцатью' и по времени написания, и по своему пафосу, и, наконец, по удивительному сплаву реальности и фантастических образов соседствует стихотворение 'Скифы'.
Эпиграфом к нему служат слегка измененные строки давнего кумира молодых символистов - Владимира Соловьева:
Панмонголизм! Хоть имя28 дико,
Но мне ласкает слух оно.
Блок до конца жизни ценил этого поэта-философа, 'рыцаря-монаха', видя в нем 'духовного носителя и провозвестника тех событий, которым надлежало развернуться в мире' (VI, 155).
Соловьевское стихотворение 'Панмонголизм' предрекало неминуемую гибель 'третьему Риму' (так некогда нарекла Московское государство официальная идеология) под пятой 'народа безвестного и чужого', который, как некогда турки на Византию ('второй Рим'), обрушится с востока.
Поистине 'дикое имя' нашлось у философа, чтобы выразить туманную суть, ускользающую от него причину той 'страшной тревоги, беспокойства, способного довести до безумия', которыми он, по характеристике Блока, был 'одержим' (VI, 155). Но все же, не в силах угадать 'имя' действительной силы, грозящей Российской империи, Соловьев смутно предчувствовал обреченность самодержавного государства в ту пору (стихотворение 'Панмонголизм' написано в 1894 году), когда оно казалось многим нерушимым.
'Скифы' - отнюдь не вариация ученика на темы учителя. Недаром современники, несмотря на эпиграф, вспоминали в связи со 'Скифами' не Владимира Соловьева, а совсем другое имя - Пушкина с его стихотворением 'Клеветникам России'.
Давнее пушкинское стихотворение было порождено в первую очередь сознанием важности, значительности исторических проблем, поднявшихся вновь в связи с польским восстанием 1831 года, и ощущением, что шумная кампания 'мутителей палат, легкоязычных витий', призывавших к вмешательству западных держав в разгоревшуюся войну, полна демагогического своекорыстия:
Славянские ль ручьи сольются в русском
море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали...
Нечто родственное этой суровой отповеди есть уже в дневниковых записях Блока, услышавшего в июне 1917 года на Первом Всероссийском съезде Советов рабочих и солдатских депутатов речь американского делегата:
'Речь была полна общих мест, обещаний 'помочь', некоторого высокомерия и полезных советов, преподаваемых с высоты успокоенной' (VII, 263).
Совершенно очевидно раздражение Блока уже этим отношением свысока к громаде накопившегося в народе гнева, горя, смертной усталости от векового гнета и бесконечной войны29. Любопытную параллель с реакцией поэта на речь американца представляет сделанная в тот же день запись о разговоре с молодым солдатом, который рассказывал о пережитом на фронте 'и еще - о земле, конечно; о помещиках Ряжского уезда, как барин у крестьянина жену купил, как помещичьи черкесы загоняли скотину за потраву, о чересполосице...'. 'Хорошо очень', - с трогательным волнением заключает свою запись об этом разговоре Блок (VII, 264).
В разгар работы над 'Двенадцатью', читая о наглых требованиях немецкой делегации на мирных переговорах в Брест-Литовске, поэт сделал в дневнике совершенно яростную, возмущенную запись:
'Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй. Артачься, Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним.
Если вы хоть 'демократическим миром' не смоете позор вашего военного патриотизма, если нашу революцию погубите, значит, вы уже не арийцы больше. И мы широко откроем ворота на Восток. Мы на вас смотрели глазами арийцев, пока у вас было лицо. А на морду вашу мы взглянем нашим косящим, лукавым, быстрым взглядом; мы скинемся азиатами, и на вас прольется Восток...
Опозоривший себя, так изолгавшийся, - уже не ариец. Мы - варвары? Хорошо же. Мы и покажем вам, что такое варвары. И наш жестокий ответ, страшный ответ - будет единственно достойным человека' (VII, 317). И ниже: 'Последние арийцы-мы' (VII, 318). Не случайно записи о заключительной стадии работы над 'Двенадцатью' перемежаются фразами, предвещающими появление 'Скифов', написанных на следующий же день после окончания поэмы - 30 января 1918 года.
29 января Блок занес в записную книжку: 'Азия и Европа', а также формулу, с которой только что выступила, вопреки ленинским рекомендациям, советская делегация в Бресте: 'Война прекращена, мир не подписан' (IX, 387).
В той 'вьюге' событий, где героям 'Двенадцати' 'не видать совсем друг друга за четыре за шага', и современникам поэта, и ему самому мерещились самые различные варианты дальнейшей судьбы России, измученной войной и решительно отказавшейся тянуть солдатскую лямку, служить 'пушечным мясом' для Антанты.
'Третий Рим' самодержавия лежал в развалинах. Но в этой катастрофе многие 'реальные политики' Запада увидели не начало эры 'неслыханных перемен, невиданных мятежей', давно предсказывавшихся Блоком, я лишь стечение обстоятельств, счастливо благоприятствующих их давним алчным вожделениям:
Вы сотни лет глядели на Восток,
Копя и плавя наши перлы,
И вы, глумясь, считали только срок,
Когда наставить пушек жерла!
Стихи Блока полны гнева и презрения к тем, что, как крадущийся по следам двенадцати 'пес паршивый', по-волчьи готовится к нападению.
Картина драматического противостояния Запада и России написана с огромной силой и масштабностью:
Россия - Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя,
И с ненавистью, и с любовью!..
Как и в 'Двенадцати', в подобных строках сконденсированы огромный исторический опыт, противоборство различных взглядов на взаимоотношения России и Европы. Но в данном случае нас интересуют лишь некоторые значения созданного Блоком поэтического образа.
'Ненависть' по преимуществу адресована 'подлому буржую', 'псу паршивому', 'легкоязычным витиям' (пушкинское выражение), призывающим к интервенции, словом, если вспомнить блоковскую запись, 'морде' Европы.
'Любовь' же обращена ко всему лучшему, что было и есть в европейской жизни, европейской культуре, - к ее 'лицу':
Мы любим всё - и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно всё - и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений...
'Дикое имя' панмонголизма, картина торжества 'свирепого гунна' становятся для Блока символом некоего грандиозного возмездия, которое - вслед за империей Романовых - постигнет буржуазию Западной Европы, если она посягнет на 'музыку' русской революции.
Поэт не астролог, и его стихи не гороскоп. Было бы странно и смешно упрямо искать в них предначертаний исторических событий во всей их многообразной конкретности.
Важно блоковское стремление показать революционных 'скифов' (обличаемых тогда на разные голоса) наследниками великих традиций и запевалами новой, мирной песни в одичавшем от войны мире:
В последний раз - опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!
(Курсив мой. - А. Т.)
Важно вещее предчувствие катастрофичности, заложенной в европейской жизни, переданное Блоком с потрясающей силой.
'Двенадцать' и 'Скифы' обозначили высочайший взлет творчества поэта, предельное самовыражение его личности и таланта.
Так в дни революционной грозы своеобразно исполнилась его давняя юношеская мечта: '...высший расцвет поэзии: поэт нашел себя и, вместе, попал в свою эпоху'.
'Такого в русской литературе еще не было, -
