и личности, о жертвах, которые человек приносит революции.
Уже на заре новой эпохи Блок чутко расслышал в музыке революции эту ноту.
Вот товарищи, кто участливо, кто грубовато-насмешливо, расспрашивают помрачневшего Петруху:
- Что, товарищ, ты невесел?
- Что, дружок, оторопел?
- Что, Петруха, нос повесил,
Или Катьку пожалел?
Любопытно, что интонация этих строф ассоциируется с известной народной песней о Стеньке Разине - 'Из-за острова на стрежень...' (вплоть до почти текстуальных совпадений: 'Что ж вы, хлопцы, приуныли'. Впоследствии же друзья сетуют: 'Что ты, Петька, баба что ль?').
Похоже, что, вольно или невольно, вся сюжетная ситуация знаменитой песни в какой-то мере 'сквозит' в истории Петьки и Катьки, хотя и в удивительно трансформированном виде.
Друзья Петьки недовольны им за то, что он слишком бурно предается своему горю и дорогим воспоминаниям. Его скорбь кажется (как персидская княжна разинской ватаге!) помехой красногвардейцам:
- Не такое нынче время,
Чтобы няньчиться с тобой!
Потяжеле будет бремя
Нам, товарищ дорогой!
'Этот ропот и насмешки', говоря словами песни, слышит Петруха и пытается по-своему совершить подвиг, подобный разинскому,- бросить в 'Волгу' революции память о своей любви:
И Петруха замедляет
Торопливые шаги...
Он головку вскидавает,
Он опять повеселел...
Эх, эх!
Позабавиться не грех!
Но 'грянуть плясовую на помин ее души', как то поется в песне, Петрухе не удается: из его груди вырывается мрачная угроза тем, в ком он смутно чувствует истинных виновников Катькиной гибели, и в то же время вопль насмерть раненной души:
Ох ты, горе-горькое!
Скука скучная,
Смертная!
...Упокой, господи, душу рабы твоея...
Скучно!
Блок рассказывал как-то, что он начал писать 'Двенадцать' со слов, впоследствии вошедших как раз в эту часть поэмы:
Ужь я ножичком
Полосну, полосну!..
Признание это кажется нам крайне интересным: только ли в звуковой выразительности первой строки дело? Не проступала ли для Блока в этом двустишии поэтическая концепция 'Двенадцати': обнаружение в грозном, зловещем, разбойном облике 'каторжников' с цигарками в зубах их внутренней, глубоко человечьей сущности?
Шествие красногвардейцев приобретает еще больший драматизм, когда за ними увязывается тот 'паршивый пес', которого мы прежде видели рядом с буржуем:
Стоит буржуй, как пес голодный,
Стоит безмолвный, как вопрос.
И старый мир, как пес безродный,
Стоит за ним, поджавши хвост.
Старый мир, буржуй, пес - эти образы здесь так многократно 'пересекаются' друг с другом, 'входят' один в другой, воплощаются один в другом, что теперь ковыляющий позади красногвардейцев пес вызывает столь же тревожные ассоциации:
- Отвяжись ты, шелудивый,
Я штыком пощекочу!
Старый мир, как пес паршивый,
Провались - поколочу!
...Скалит зубы - волк голодный
Хвост поджал - не отстает...
Пес - старый мир становится угрожающим. (Иванов-Разумник писал, что он 'ждет только минуты, когда можно будет наброситься и растерзать носителей мира нового').
Возможно, что тут Блока преследовала еще одна мысль.
29 января 1918 года, в день, когда поэма в основном была дописана, Блок пометил в записной книжке: 'Я понял Faust'a. 'Knurre nicht, Pudel'27 (VII, 387).
Речь идет о псе, увязавшемся за Фаустом во время его прогулки, в котором ученый сразу заподозрил оборотня:
Кругами, сокращая их охваты,
Все ближе подбирается он к нам.
И, если я не ошибаюсь, пламя
За ним змеится по земле полян.
...Как он плетет вкруг нас свои извивы!
Магический их смысл не так-то прост.
(Перевод Б. Пастернака)
Попав в комнату Фауста, пес стал расти на глазах и после заклинаний превратился в дьявола Мефистофеля, который порывается помешать дерзаниям человека-творца 'вырваться на свет... из лжи окружной'.
Так поэма Блока приобретает высокое, трагическое звучание: по пятам 'двенадцати', по следам России, 'птицы-тройки', ринувшейся в неведомую даль, гонится волчья стая хищных инстинктов и дьявольских надежд на неудачу всякой возвышенной мечты!
Двенадцать красногвардейцев пробираются сквозь лютую вьюгу; они 'ко всему готовы', настороженны; их ведет вперед инстинкт, но они еще толком не представляют себе до конца весь смысл своей борьбы, своего 'державного шага' в будущее.
В своей знаменитой книге 'Десять дней, которые потрясли мир' Джон Рид писал: 'Пикеты по двенадцать солдат с винтовками и примкнутыми штыками дежурили на перекрестках...'
Более или менее случайное число патрульных у Блока превратилось в символ: его красногвардейцы делают то же, что некогда двенадцать апостолов, разносивших по миру новое учение - 'бурю, истребившую языческий старый мир', как писал поэт в очерке 'Катилина' (VI, 71).
За семь лет до революции Блок написал стихотворение 'Сон':
Я видел сон: мы в древнем склепе
Схоронены; а жизнь идет
Вверху - все громче, все нелепей;
И день последний настает.
Чуть брежжит утро Воскресенья.
Труба далекая слышна.
Над нами - красные каменья
И мавзолей из чугуна.
И он идет из дымной дали;
И ангелы с мечами - с ним;
Такой, как в книгах мы читали,
Скучая и не веря им.
Под аркою того же свода
Лежит спокойная жена;
Но ей не дорога свобода:
Не хочет воскресать она...
Сквозь традиционную картину так называемого второго пришествия Христа здесь явственно Просвечивает и предчувствие 'великой грозы' революции, и отголосок личной драмы, духовной размолвки с ближними.
И хотя реальные участники революции, разумеется, были нисколько не похожи на 'ангелов с мечами', Блок верил, что они вершат свой неизбежный 'страшный суд' над прошлым.
Отсюда его устремленность навстречу людям, даже остающимся во многом непонятными, устремленность, о которой сказано с беспощадной искренностью:
Страшно, сладко, неизбежно, надо
Мне - бросаться в многопенный вал...
('З. Гиппиус')
Можно представить себе историю 'двенадцати', драму Петрухи, убийство Катьки под пером того, кто, если еще раз воспользоваться словами Блока, 'подчеркивает особенно, даже нарочно, то, что есть, а главное, что было... дурного (или - что ему кажется дурным)'!
Автор 'Двенадцати' закономерно избрал иную позицию - позицию 'друга', который стремится понять, что 'может и должно быть' с 'корявыми, неотесанными', грозными и яростными героями его поэмы, которые 'идут без имени святого все двенадцать - вдаль'.
Блок верил, что, каким бы стихийным ни казался порой революционный разлив, объективно он направлен к осуществлению великих идеалов справедливости, и поэт пытался, пусть спорно и противоречиво, воплотить эту мысль в финале поэмы, в фигуре Христа.
Христос во главе красногвардейцев означал собою моральное благословение революции, ее конечных целей и идеалов.
Даже одна только заключительная, породившая столько споров, строфа поразительна своей панорамностью и глубиной изображения событий:
...Так идут державным шагом
Позади - голодный пес,
